Узор снежинки

Узор снежинки

Жизненный путь человека, если неуклонно ему следовать, ведет к предопределенному концу. Но если человек сойдет с этого пути, то и конец будет другим. Скажи, ведь так же может измениться и то, что ты показываешь мне сейчас?

© Ч. Диккенс. «Рождественская песнь в прозе».

。☆✼★━━━━━━━━━━━━★✼☆。

— В чем смысл жить, если всё равно рано или поздно умрешь? — не здороваясь и даже не пытаясь скрыть раздражения от того, что она снова в этом проклятом стерильном и обставленном комнатными цветами кабинете, спросила Ли Сынрю. — Зачем? Я не понимаю! Для чего? Кто так решил? Они… все они, даже вы, доктор Чхве, уговаривают меня остановиться и больше не думать об этом, не думать о смерти. Но так ли велика разница: умереть сегодня, завтра, через неделю, месяц или год? — она поджала губы и издала гадкую, полную сарказма усмешку, роняя с дивана руку, изрезанную красными полосами. — А что вы так смотрите, доктор Чхве? К чему ломать эту комедию? Будет ли по мне кто-то скучать? Не думаю… Все так умоляют перестать меня делать это для того, чтобы почувствовать себя героями или очистить карму? Кто я для них всех? Кто я для вас? Умру — через несколько дней скажут что-то вроде: «Ох, а помнишь ту пациентку со сто сорок третьей палаты? Как же ее звали… Ну эта, как ее? Ну помнишь, которая себя вскрыла в ванной?» — Сынрю вложила в свой голос как можно больше артистизма и рассмеялась. — Вы напишете мне какое-нибудь свидетельство, закроете мою медицинскую книжку и тоже забудете.

— Почему вы так думаете? — спокойно спросил Сан, поправив очки и нарисовав в своем блокноте, лежащем на колене, какую-то закорючку.

— Да потому что всегда так! Всегда! Знаете, у меня была одноклассница в свое время, ее сбила машина. Подружка ее поплакала, родители тоже, а мы… А мы забыли уже через пару месяцев. И я тоже. Не могу осуждать! По-настоящему ведь в этом мире никто никому не нужен!

Сынрю горько усмехнулась, в очередной раз вспомнив о том, как очнулась в этой больнице, без денег, телефона и пачки кокаина, которую припрятала во внутреннем кармане куртки. С тех пор и осталась здесь, но по одной лишь причине — ей некуда больше было идти. У нее дома больше нет, по крайней мере, туда ее больше не примут.

— А даже если я проживу до глубокой старости, даже если… — Сынрю закусила бледную потрескавшуюся губу и разлеглась полностью, посмотрев сначала на Сана, который слушал ее с непроницаемым лицом, а потом на стену позади него. Новогодняя гирлянда. Как мило. — Нет, не буду говорить. Прочитаете мне лекцию из трех слов, а я потом опять думать буду не о том, где повеситься, а о том, где повесить вас.

— Мне кажется, вы очень хотите это сказать, — словно не обратив никакого внимания на то, что она только что пожелала ему смерти, проговорил Сан. Его голос можно было назвать чуть ли не умоляющим. — Скажите же, Сынрю, но если вам не комфортно, то…

— Даже если я проживу до глубокой старости, я всё равно умру, просто перед этим намучаюсь вдоволь, — перебила Сынрю, тяжело и недовольно вздохнув. — Знаете, как оно бывает? Ты всё ждешь, ждешь и ждешь, что вот оно — скоро закончится, осталось два дня, я сдам этот отчет и заживу. А потом вдруг раз! И у тебя в доме прорывает трубу. На эти деньги ты хотел уехать в отпуск, а в итоге платишь и за ремонт соседей, которых затопил, и за свой собственный. И вроде всё на этом, теперь уж точно не должно стать хуже! Худшее позади! — Сынрю снова всплеснула руками и посмотрела на Сана, прямо в его спокойные сощуренные и какие-то лисьи глаза. — И затем снова… — уже спокойнее произнесла она. — Завал на работе, подвернул ногу, умерла собака, внезапно украли карту мошенники.

В кабинете, выполненном в приглушенных голубых, темно-зеленых, синих и серых тонах как-то вдруг похолодало, несмотря на то, что на лбу выступила испарина пота от того, как натопили к зиме.

— Но ведь из всего этого и состоит жизнь, Сынрю, — тихо и как-то ласково проговорил Сан и наклонился чуть ниже, чтобы лучше видеть лицо. — Нас окружают проблемы, к сожалению, от этого никуда не деться. Вы правы — это подчас тяжело и несправедливо, но ведь рядом с плохим идет хорошее. Вы здесь, вас спасли — это хорошо. Вы еще живы и можете получить помощь — это хорошо. Вы сможете научиться жить по-новому, и это тоже хорошо. Из всего этого и состоит наша жизнь, — вновь повторил он, а Сынрю впервые слышала, что Сан так много разговаривает.

И всё же она невесело хмыкнула, вложив в этот краткий звук всё свое сомнение.

— Если из этого и состоит жизнь, то боюсь, сраные церковники ошибаются только в одном.

— В чем же?

— Ад не за гранью смерти, а здесь, на Земле, — снова смочив сухие губы кончиком языка, ответила Сынрю. — И если жизнь — это ад, то избавление от нее — это рай. За гранью смерти — вот где будет хорошо, — она слабо улыбнулась, но вскоре прикрыла глаза и ненароком пустила одну-единственную слезу, скорчив лицо в гримасе боли. — Я ненавижу себя, доктор Чхве. Ненавижу себя за то, что я такая слабая. И за то, что на самом деле я очень боюсь.

— Что пугает вас в смерти? Тем, что она — это путь в неизвестность?

— Нет.

Сынрю покачала головой и повернула ее к большому окну, под которым цвели и пахли цветы, а за ними — вечерний снег, кружащийся в свете фонарей и проходившие мимо люди с подарочными коробками и веселыми улыбками на лицах. Гирлянды сменили режим горения и замигали, напоминая о теплоте своего желтого света, но если бы только Сынрю снова начало радовать это так же, как в детстве… Когда она еще была малышкой, приходящей к тете за овсяным и шоколадным печеньем, которое та тоннами пекла на Рождество и Новый год.