«в Апреле…» Вишневый Блюз

«в Апреле…» Вишневый Блюз

Февраль в этом году выдался особенно морозным. За окном мела поземка, швыряя в окна ледяное крошево, тоскливо завывал ветер, словно оплакивая скорый исход зимы, а в просторной комнате было тепло и многолюдно.

Сверкающая тонкими гранями люстра ярко освещала заставленный разносолами длинный стол, хозяйка дома радостно улыбалась, видя, как шумное застолье набирает обороты, и только Игорь не принимал участия в общем веселье.

Он попал на эту вечеринку случайно, можно сказать, «свадебным генералом». Бывший однокурсник Валька Кречет затащил его к своей сестре-близняшке отмечать их общий День рождения, а заодно и День Святого Валентина, в честь которого они с сестрицей, собственно, и были названы.

Нет, не затащил, конечно. Правильнее сказать, уговорил, однако суть от этого не менялась. По большому счету, делать ему здесь, в почти незнакомой компании, было абсолютно нечего.

«Красится, как лошадь, а еще воображает!» - с непонятной досадой, и оттого неожиданно грубо подумал Игорь, вглядываясь в лицо девушки, сидящей рядом с именинницей на дальнем конце стола.

«Симпатичный молодой человек, только злой какой-то», - подумала девушка, тоже рассматривая вновь прибывшего гостя.

Игорь отвел глаза и действительно разозлился, теперь уже досадуя на свою резкость. Не винить же, в самом деле, постороннего человека в собственном плохом настроении!

С некоторых пор он стал очень популярной личностью, и все знакомые наперебой кинулись приглашать его на различные тусовки. Игоря это смутно раздражало. Пока был мало кому известным бардом, о нем не часто вспоминали бывшие одноклассники и сокурсники.

Сам он в то время на эту тему не особо заморачивался. Понимал, что у всех свои проблемы, заботы, многие еще в институте семьями обзавелись, - тут уж не до шумных студенческих попоек, как прежде. Да и у Игоря со свободным временем тоже было не ахти.

Нет, сам он не женился, более того, в свои тридцать два даже не имел постоянной подруги. У него была одна любовь – его гитара. С ней он давным-давно был повенчан, ей посвящал пылкие признания, она, единственная, стала смыслом его жизни. Нежная и капризная, страстная и грустная, бесшабашная и целомудренная – его судьба.
Девчонки обижались, ревновали, закатывали истерики, а некоторые даже самонадеянно ставили перед выбором: «Я или она», после чего быстро и навсегда исчезали из его жизни. И хорошо, - все равно ему было не до них. Он работал, работал, работал, иногда по двадцать четыре часа в сутки, чтобы стать тем, кем стал.

Раздражаться он начал позже, оттого, что о нем разом все вспомнили, как только его песни зазвучали на всех каналах. Теперь каждый бывший однокашник считал своим долгом «отметиться» и заполучить его, буквально новоявленного «русского Гари Мура», как писали журналисты, если не к себе в гости, так к кому-то из своих знакомых или родственников.

Игорю это не нравилось, но отказываться было неудобно.

Сравнение ему тоже не нравилось. Не потому что в этом можно было усмотреть оскорбительный намек на отсутствие самобытности, нет. Просто он считал, что до Гари Мура ему, Игорю, еще как медному котелку до чайника. Разве можно ставить его, почти самоучку, да пусть хоть трижды талант и «восходящую звезду», в один ряд со знаменитым на весь мир блюзменом? Это же просто смешно.

«Зачем я сюда пришел?» - мысленно спросил себя Игорь, оглядывая чужие довольные лица. Он вновь посмотрел на девушку, накрашенную «как лошадь» (Господи, ну почему именно лошадь?!), и вдруг увидел цветущие вишни, и девочку с лиловыми глазами из давно позабытого сна…

Девочка то и дело встряхивала падающей на лицо пшеничной челкой и еле заметно улыбалась уголками губ. Нежная и хрупкая, как крохотный вишневый цветок. А он смотрел на нее и готов был вдребезги разбить свою гитару, если бы девочка попросила.

Она не просила. Ей нравилась его гитара и его песни. Его дурацкие, исполняемые фальцетом подростковые песни, которые теперь он не мог вспоминать без стыда. Поэтому старался вообще не вспоминать. А вот сейчас вдруг вспомнил и не к месту покраснел, от чего разозлился уже по-настоящему. И от злости замахнул водки, которую терпеть не мог. И чуть не подавился. И закашлялся. И покраснел еще больше.

«Как же ее звали?»

Казалось, он никогда не забудет эти темные заколдованные глаза, волосы цвета спелых колосьев и имя, слетевшее с губ нежным вишневым лепестком…

- Спой еще, пожалуйста, - говорила она, доверчиво глядя на него, и он пел и пел, до хрипоты, до спазмов, до боли в горле. Он готов был вообще распрощаться со своим голосом, лишь бы ей было хорошо.

Солнце, изумрудная трава и сад в цвету медленно кружились перед глазами, сводя с ума…

«Черт, да как же ее звали?!»

Он бежал за санаторным автобусом, увозившим в никуда его такую мучительную, первую и последнюю человеческую любовь. И не знал, что она, уткнувшись лицом в бледные прозрачные ладошки, плачет своими «вишневыми» слезами и не видит, как он задыхается в нелепой попытке догнать кативший по пустынной трассе автобус.

А потом, спотыкаясь, плелся по пыльной дороге обратно к санаторным воротам, не понимая, как такое могло случиться… В обморочной горячке прощания они не обменялись ни адресами, ни телефонами.

«В апреле, именно в апреле… Весною, именно весной… Когда отпенились метели…»

Метели не отпенились, они кружили над землей цветущими ветвями, а его жизнь остановилась. Вот на этом самом месте. В тот миг, когда она в последний раз провела ладошкой по автобусному стеклу.

Девушка за столом подняла тонкую изящную руку и откинула золотистую челку. Он вздрогнул и отвернулся.

«Катя? Света? Даша?..»

Он неистово колотил грифом по стволу… Струны жалобно звенели, а дерево изумленно вздрагивало и наивно отмахивалось белыми соцветьями.

Только когда истошно взвизгнув лопнувшей струной, гитара треснула, он пришел в себя и бессильно упал в рыхлую прелую землю, плача и прося прощения. В этот миг он отчаянно не знал, кого любит больше…