В это трудно поверить, но надо признаться

В это трудно поверить, но надо признаться

I

***

Что?

Темно. Страшно.

Что? Где я?

В темноте пьяно кружат расплывчатые вспышки. Звезды... Такие большие? Каждая – на половину неба? Фонари... Наверное, фонари... Где-то там, где-то дальше по улице... И больше ничего.

Дыхание почему-то бередит нос. Дыхание не уходит далеко, оно сразу же оседает на щеках и губах, горячо.

Горячо. Больно.

Огонь то наплывает на онемевшее лицо, то отступает... Нет. Не отступает. Лицо набухает жаром, кажется, плавится и разваливается. Все лицо дергается и заходится нарывом.

Жесткий холодный асфальт обжигает щеку. Давит на висок. Наждаком дерет кожу. Щиплет разбухшие губы. Как будто бы хочет протиснуться внутрь головы, прочесав ее насквозь.

Мокро. Душно.

В горле бурлит. Хриплая медь липко пузырится на сухих губах. Заходящийся сип клокочет в носу, лопается, струйками стекает вниз. С волос течет по лбу, со лба заливается в глаза.

Мягко. Липко.

Под ладонью нет ни щек, ни носа. Ладонь чувствует только вязкую гущу. Пальцы погружаются в нее, как в тесто. Пальцы тонут и липнут в ней.

Открыть глаза тяжело. Веки склеились из-за густой дряни.

Красно.

В отголоске фонарных огней дрожащая рука горит красным. С нее капает. Капли разбиваются об асфальт. Неслышно.

В голове – только нарастающий звон.

Рука медленно заваливается.

Рука тухнет.

И звезды-фонари тоже тухнут.

Все тухнет.

***

По плоскому распыленно-голубому небу с какой-то по-математически постоянной скоростью ползет ровнехонько слева направо облако. В форме облака явно угадывается улыбающаяся собачья морда. Она смешная, так что и я не удерживаюсь от улыбки.

Хорошие здесь облака. Густые, какие-то отожрато жирные, пухлые, как овцы. И белые до боли в глазах.

И преисполненные смыслом. У каждого облака – своя форма, устоявшаяся и нерушимая. Этим они мне больше всего и нравятся – монолитностью своей, наполнением. Они не разваливаются из-за ветра, не растрепываются о небесный свод. Будто бы клеем смочены.

Облака абсолютно неестественны. Это в них и хорошо – таких идеальных облаков существовать не может. А они существуют.

А я?

Мне кажется, я совсем не дышу.

Я только вижу и слышу. Все.

Это все мои чувства. Я вижу белый пляж и слышу шелест песчинок, но не чувствую их рассыпчатости под ногами. Я вижу синющее море и слышу ленивые накаты волн, но не могу уловить солоноватый морской запах. Даже ковыряя собственноручно сорванной веточкой песок, я чувствую себя чем-то средним между зрителем и декорацией. Вроде как я здесь, но ни на что не влияю. «Здесь» на меня тоже не влияет.

Это знакомое чувство, очень знакомое, и мне сейчас было бы очень грустно, но все вокруг  чувствует то же самое, что и я. Раньше такого не было. Раньше лишним и необязательным был только я.

Я точно знаю, что дует ветерок, но не могу не найти ни одного подтверждения этому. Песок не ползает, деревья не качают ветвями. Все кажется сплошным пластиком и папье-маше.

Ничто не влияет ни на что, вот в чем весь смысл. Ветер дует, а облака плывут, но это абсолютно независимые явления. Здесь все само по себе, что гармонирует с моим настроением. Намного приятнее быть одиноким, когда все вокруг одинокое.

Я иду по песку, но песок не осыпается. Кусты выглядят одинаково со всех сторон. Я подозреваю, что они плоские. К тому же они, как и все остальное, слишком яркие, почти ядовитые. Будто бы нарисованные фломастерами.

Что-то вроде сцены без актеров.

Только я шляюсь туда-сюда, как неприкаянный куроко.

Куроко хорошо – его не видят, а не не замечают. Куроко может спокойно заниматься своим делом, пока актеры занимаются своим.

Я стараюсь стать самодостаточным и абстрагироваться, по возможности – и от самого себя, а это по-театральному неестественное мироощущение мне помогает.

Я не хочу ни есть, ни пить, и, честно говоря, я даже не уверен, что еще управляю своим телом. Когда я видел его в последний раз, оно показалось мне таким чужим и неестественным, что, будь оно все еще моим, его непременно вырвало бы. Оно кое-как справлялось с подкашивающимися ногами и хлопало себя руками по ляжкам, как тюлень под током. С тех пор я стараюсь больше не смотреть на себя, предпочитая отождествлять себя только с головой. Пока что роль чончона дается мне неплохо. Телу в этом тоже должен быть толк: чтобы его не замечать, мне приходится постоянно держать осанку. Так что, полагаю, мы с ним в расчете.

Сейчас я обвыкся, но поначалу это было довольно интересное состояние. Отстраненность, доведенная до бестелесности. Надеюсь, скоро я достигну абсолюта – отброшу и зрение со слухом и умещу все сознание в геометрическую точку. Учитывая незыблемость окружающего мира, это единственное возможное развитие ситуации. И я решил принимать это развитие с самурайским смирением.

Черт, я этого хочу! Для меня это самая удобная тропинка.

Единственное, обо что я постоянно запинаюсь на пути к своей самоуничтожительной нирване – вопрос: я что, действительно влачил настолько ущербное существование, что сжатие в точку и полный коллапс стали моей истинной целью?

Неужели все было настолько плохо, что я хочу исчезнуть?

Сы-ы-ы-ына-а-а-а...

Ах. Да. Точно.

Да, настолько плохо.

Вот так всегда.

Ты пытаешься умереть и исчезнуть, оставив после себя только каменную статую как вечный укор тем, кто тебя доставал, а они приходят и все портят.

Только ты приводишь себя в порядок и успокаиваешься, как тебя снова доводят до срыва.

Только ты начинаешь ровно дышать, как тебя снова бьют под дых.

Только успеешь убедить себя в том, что в следующий раз ты будешь держаться достойно, наступает следующий раз.