В ритмах звенящего сердца. Книга первая.

ПРОЛОГ

Пьём за яростных, за непокорных...

***

Где-то в Карибском море,
1726 год

– Эй, ты, кусок прогнившего такелажа, сто свирепых кашалотов тебе в рубку! Если ты и дальше собираешься валяться тут дохлой селедкой, смердящей под жарким португальским солнцем, я трахну тебя в рот. Прямо сейчас!

Генри задохнулся и распахнул глаза. Он проникся. Тягучая апатия отчего-то вдруг резко испарилась, когда едкая волна страха захлестнула его с головой. Надо же, не всё ему, дьявол, оказывается, равно, что с ним будет, как он сам пытался себя давеча уверить.

Из полумрака каюты на него ехидно пялились пронзительные карие глаза, а тонкие губы кривились в довольной усмешке, показавшейся Генри отвратительной.

Ну кто бы его, к чертям, мог сейчас в этом винить?

Гибкий, жесткий и острый, как испанский клинок, дон Мигель по прозвищу Бешеный Кракен стоял неподалеку от его скорбного лежбища и с небрежной элегантностью прихлебывал что-то там ядреное прямо из горла запыленной бутылки.

Заметив осмысленный взгляд англичанина, кэп насмешливо дернул верхней губой:

– Ага! Так-то лучше, кусок страдающего мофéта [1]. Я бы предложил тебе выпить, душечка, дабы залить твою вселенскую скорбь, но вряд ли это поможет, м?

Генри невольно сглотнул, позабыв, как шевелиться, будто увидел перед собой черную мамбу. Непредсказуемую, быструю и опасную.

Недаром молва окрестила ублюдка «бешеным»! С него станется, однако.

– Что ты сохнешь, малец, аки медуза протухшая? – тон испанца вдруг неожиданно смягчился. – Ты мне стоил целого острова, врубись. Так что придется тебе расстараться, лапушка моя. Ну вот... хотя бы мордашку сделай попроще!

Бесцеремонно подпихнув Генри под бок, проклятый дон уселся на край дивана и... положил ладонь прямо на бедро пленника. Теплое прикосновение мужчины обожгло, словно жало этой самой медузы. Все, чему можно было напрячься в теле лейтенанта, напряглось – до колющей боли в висках, до едких мурашек в затылке – и свернулось внутри колючим склизким мороком. Мышцы бедра разом закаменели.

Генри перестал дышать.

Дьявол. Да, дьявол же! Он чувствовал, как дрожь вместе с волной жара поднимается из глубин и захлестывает тело, окончательно потерявшее контроль, а челюсти сводит беспомощная судорога.

Отодвигаться было некуда – диван был узким. В довершении испанец нежно, словно заботливый лекарь, провел рукой по бедру Тейлора, благо укрытому какой-то тряпицей. И вдруг потрепал как-то совсем уж по-отечески. Потом снова отхлебнул глоток своего пойла и хмыкнул снисходительно:

– Ну, и чего ты скукожился, качорро [2], словно непорочная дева в предвкушении первой брачной ночи? А-а-а... ну понятно... – речь с испанским акцентом была мягкой, рокочущей и неуловимо пленительной, словно зов темных океанских глубин перед бурей. – Никак размечтался уже... ага?

Генри неотрывно смотрел на смуглую щеку, безобразно вздыбленную едва поджившими бурыми шрамами, на острый кадык, ходивший вверх-вниз по мощной жилистой шее в распахе чуть грязноватых выпендрежных кружев воротника, потому что в бурлящие острым ехидством глаза – хозяина? – он смотреть боялся.

Вокруг сухощавого тела испанца стояло терпкое амбре свежего пота, грубо выделанной кожи, нагретого железа и еще чего-то успокаивающего, безотчетно притягательного, словно вдруг, стоя на квартердеке [3], вдыхаешь полной грудью соленые морские просторы, раскинувшиеся до самого горизонта. Дон Мигель хохотнул чему-то, и лицо англичанина вкусно опахнуло дорогим алкоголем...

Как же так?! Генри думал, что хуже уже быть не может. Оказывается, еще как! Его купили корабельной шлюхой для команды грязных пиратов!

Ну, спасибо же тебе, Господи! Вот как ты услышал мои молитвы, бессердечный, каверзный, долбанутый на всю голову старикан!

– Будешь, лапатуля? – вдруг спросил капитан, небрежно протягивая бутылку.

И что ему, Тейлору, стоило сделать теперь, чтобы не разозлить хозяина? Взять? Отказаться? Наверняка сеньор решил с ним поиграть, и игра эта – можно ставить ящик мадеры против дырявого сапога – не закончится для Генри ничем хорошим. Например, предыдущий его владелец, дон Хьюго, всегда поворачивал дело так, чтобы занятную собственность было за что наказать. А уж наказывать он умел, грязный похотливый ублюдок, надо отдать должное его изворотливой фантазии.

Господь! Почти год рабства – и он, лейтенант Генри Эдвард Луис Себастьян Тейлор, потомок славного английского рода, превратился в это дерьмо: презренное, жалкое, трясущееся от всякого слова и не смеющее поднять затравленный взгляд. Единственная теперь мысль пульсирует острым гвоздем в его несчастной черепушке: «Как бы лишний раз не разгневать хозяина!..»

Что ж, Господи, ты прав! Лучше сдохнуть прямо сейчас! И Генри даже не будет просить, чтобы это случилось поскорее. Все равно его молитвы никто не слышит...

Тейлор взял бутылку непослушной рукой и осторожно отхлебнул, тут же сморщившись: рот был пересохшим, изъеденным, покрытые корочкой губы ожидаемо треснули. Потом, сотворив над собой усилие, англичанин проглотил питие все же и поднял-таки глаза на проклятого капитана.