В тумане

В тумане

Казалось, он бежал целую вечность. Неважно, куда, главное – как можно дальше. Легкие обжигало огнем, слезы и грязь застилали взор. Хлесткие ветви кустарников больно били по лицу и рукам. Он боялся обернуться и все бежал и бежал, пока внезапно не провалился по пояс в зыбкую почву, подвернув ногу. Мальчик тихо заскулил от острой боли, от липкого страха, от усталости и бессилия. Он так хотел отдохнуть хотя бы одну минуту. Он очень хотел очутиться далеко-далеко отсюда и забыть все, что случилось. Часть его, измученная бегом и горем, молила его сдаться, закрыть глаза и погрузиться в топь, исчезнуть навсегда, обрести покой и защиту в забвении. Но другая часть требовала бороться и жить. Она пробудила злость и даровала силы. Она ухватилась за корень пня и, вытолкнув мальчика на твердую землю, понесла его прочь из этого треклятого болота.

***

Продираясь сквозь густой туман, алое солнце погружалось в воды Завьюнки. Так называли болотистую дельту реки жители здешних хуторов, чьи предки когда-то предпочли тихую глушь суете городов и окрестных деревень. Местные жили рыбным промыслом – небогато, зато мирно и по совести. Друг друга выручали, беды и невзгоды делили, будь то хворь речная, что без еды люд оставляла, будь то окрестные бандиты, что последние пожитки отбирали. А если радость в дом приходила, молодые женились или ребенок рождался, также вместе гуляли и праздновали. Вот и ныне со всех хуторов люд собрался на поляне, у восточного берега Завьюнки, праздновать Любавее – союз неба и земли, солнца и воды – летнее солнцестояние. В этот день, на закате – пороге дня и ночи, люди жгли костры, а молодые юноши и девушки, перешагнувшие порог пятнадцатилетия, сбрасывали старую одежду и купались в водах реки. Смывая с себя детство и символически перерождаясь, они выходили из реки уже взрослыми. Затем, смеясь, девушки разбегались кто куда, а после принимались петь песни. Юноши же отправлялись их искать: чей голос и песня приглянется, та и станет суженой...

До Рехи доносилась еле слышная музыка и веселый щебет молодых. Старый рыбак вздохнул – он не любил этот праздник, только не помнил, почему.

Рехе было под шестьдесят, волосы давно поседели, цвет глаз поблек, память частенько подводила. Но все же старик оставался крепок, потому как всю жизнь орудовал веслами, то рыбача, то перевозя по запутанной дельте людей.

Реха сидел у своей лачуги, устроившись на корме ветхой лодчонки, и с досадой сматывал снасти: поймал лишь пару мелких рыбех на ужин. Он достал мех, сделал парочку глотков браги – стало немного веселее.

Услышав шаги за спиной, он оглянулся.

Перед ним стоял крепкий молодой человек с охотничьим ножом на поясе.

– Чего тебе, здоровяк?

Охотник молчал.

– Воровать у меня нечего. Лодка старая, гнилая совсем, снасти не многим лучше. Денег, хоть всю лачугу переверни, не найдешь и полушка, последний вот, – он указал на мех, – за брагу отдал.

Охотник шагнул вперед и достал нечто из кармана – нечто блеснуло на солнце.

– Сребро, чтоб меня! Чего надобно от меня, добрый молодец?

Незнакомец указал рукой на лодку.

– Так тебя чтоль отвезти куда надобно?

Дед глянул на реку.

– А может, с утреца, а? Гляди, туман какой стелется, да и солнце уже садится.

Охотник обнажил нож и указал рукой на запад.

Дед отложил снасти и глянул на незваного гостя внимательнее: лет тридцати, широкоплечий, сильный, короткие светлые волосы, холодные серые глаза, шрам на лице, на левой руке нет безымянного пальца, добротные, хотя и изрядно стоптанные сапоги, диковинно сплетенная крепкая куртка. Что-то было в нем неуловимо знакомое, хотя старик был уверен, что этого человека никогда не видывал.

– Ну и чего ты за нож хватаесся? Отвезу, чего уж там. В Злынки чтоль? Или в Темцы?

Незнакомец кивнул и принялся спускать лодку в реку, не дожидаясь, пока дед вылезет.

– Э, стой! Так куда плывем, в Злынки?

Парень запрыгнул в лодку и указал еще раз рукой на запад.

– Значицца, в Злынки.

Реха вновь сделал обильный глоток браги, поплевал на руки и взялся за весла. Лодчонка тихо двинулась по течению. Несмотря на плохую видимость, старик ловко маневрировал между островками и отмелями. Он еще несколько раз прикладывался к меху с выпивкой, после чего у лодочника окончательно развязался язык.

– Как звать-то тебя, откуда путь держишь?

Охотник не отвечал, только смотрел в серые глаза деда.

– Ты не боись за туман, не заплутаем. Я, это самое, бывает, и имени своего вспомнить не могу, а вот Завьюнку, каждый закуток, каждый камешек, как свои пять пальцев…и, кстати, а что это у тебя с пальцем-то? Зверь какой иль что? Нож-то у тебя, как видно, добротный, охотничий.

Охотник молча сверлил лодочника взглядом.

– Ну, не хочешь говорить, как хочешь. Из тебя каленым железом, видать, слова не вытянешь. А, может, оно и хорошо, да. Ведь, как говорят, немой собеседник – самый лучший. А я вот хочу и буду говорить, да! И ножа твоего не боюсь, кто ж тебя до Злынок довезет апроч Рехи? – старик, довольный сказанным, крепко приложился к меху.