Вчера и теперь

Непосредственно содержание.

1.Без названия

- А задумывался ли ты о том, кто тебе улыбался в тот момент, когда ты стоял там, напротив разверзшегося окна? 

- Мне улыбалась молочная кирза, товарищ. Кирза - не более. 

Какое-то опрометчивое спокойствие хлынуло в вены и распласталось по внутренностям, что хотелось вернуться в тот момент. Хотя я и знал, что обо всём этом следует забыть. 

Тем не менее в кирпичных застенках, в непосредственной близости с Наганом и Маузером, вспоминались все самые тучные подробности. Можно сказать, что возвращаешься в те роковые минуты, ныряя с головой в ржавую воду. 

И я вернулся. 

И я нырнул. 

Помнится, в таких же кирпичных застенках кругом копошились жизненные ориентиры; летали и мельтешили, как мотыльки перед фонарём. Всё это было похоже на эпилептический припадок, лихорадочный бред или предсмертный стук. И я носился вместе со всем остальным по квадрату, сплошь усыпанному осколками. Ранил ноги, выискивая выход в спокойствие среди этого маргинального карнавала. 

И нашел. 

Путь был не близок: около десяти секунд пустого падения. Но немая свобода как бы завлекала, манила пальцем - вот ступи, и всё самое плохое наконец окочурится подо мной. 

Но свобода была закрыта, и я пытался вскрыть её и выпотрошить, чтобы взять себе хоть самую малую её часть. 

Я царапал и бил запаянное окно, долбил кулаками, выбивал плечами. Даже стрёкот тысячи маленьких крыльев остановился перед соблазном решительного финала. Ползающие по стенам жуки-падальщики осыпались, вороны падали замертво, действительность дробилась - и всё кругом маленького просвета. 

Я хотел туда так сильно, что ещё бы чуть-чуть - и разбил бы стекло головой. 

- Ты действительно так хотел туда?- зароптал участливый голос. 

- Хотел туда. Оказался здесь. 

- И что теперь ты чувствуешь? 

Я чувствовал боязнь падения. Ветер гулял вдоль выдавленной рамы, внутри неё стоял полусогнутый пионер. Первопроходец. Я. 

Предчувствие гарантированного побега - вот что это было. Но одновременно с этим было и стойкое нежелание расставаться с клокочущими массами внутри сего строения. 

На меня смотрел кто-то снизу. 

- Ну же, чего ждёшь? Айда к нам! 

Всё было слишком спонтанно. 

Слишком. 

Белое пятно впереди - то, что я видел. Единственное, что я видел. 

"Всё не должно так кончиться"- сказал кто-то внутри меня. 

- Смелее шагай! - кричали впереди. 

- А ну-ка встать! - прогремел голос из траншеи. 

Солдаты подняли меня и за руки потащили в окоп. Свист снарядов прерывался загробным голосом майора. 

- Жить надоело что ли?! - кричали мне. 

Небо облокотилось на меня. Я облокотился на сержанта. 

Вздулся свисток. 

Началась новая атака.

***
2.Собака
Собака 
В черной-черной плесени февральских обрубков долговязо лежала псина. Ничего скромного - просто полумертвый пёс. Он издыхался, ковылял головой по грязному снегу, елозил гнилыми лапами брюхо. Глаза его были похожи на вечную мерзлоту северных широт, что далеко от собачьего восприятия. 
В окнах поближе светил тусклый стоп-сигнал; в дальних же догорали явные намёки о конце: пора. 
Мрак и пепел окутали всё вокруг. Пёс лежал один, только я и снег видели его. Кругом сжатого собачьего рыла брызгала кровь с гноем. Раненый калач подрагивал от сильных порывов ветра и негромко скулил. 
Я подошел поближе, шаркая валенками по скриплому снегу. Ночь зашевелилась вместе со мной, и от этого у меня закружилась голова. Дождь из стекла засаживал тут и там, не давал мне проходу, противился меня. Будто я не должен был находиться здесь. 
Всё это похоже на ленивую игру. 
- Ну чего ж ты!- крикнул я дождю, а затем и собаке: 
- Чего ж ты лежишь здесь? 
Ответ пустой. 
- Вставай, ить ты!- гаркнул я псине. 
Но пёс так же лежал, подавившись перхотью снега. 
Я неуверенно подступил на пару шагов, а затем и ещё чуть-чуть ближе к телу. 
Скрюченные собачьи лапы колыхались на тёмном снегу. 
Ровно два шага - и я уже стоял к нему вплотную, разглядывая подробности чьей-то смерти. 
- Встань, кому говорю! 
- Ну же, ну же. 
- Хватит валяться здесь! 
Говорил я. 
Но ответа не было. 
- И чёрт с тобой, мразь!- крикнул я изо всех сил и пнул пса в живот. 
Твёрдая туша перевернулась, я увидел лицо. 
Лицо точь-в-точь моё.
***
3.Энтропия
Бесконечные казенные колонны, ведущие к местам в горах, идут с песней. Невообразимо: каждый считает себя шинелью, каждый видит себя автоматом на плече, каждый хочет взорваться дважды по траншее.  

Бесконечно жизнерадостная и бесконечно вялая энтропия. Говорящие кирзачи стремятся к нулю. 0 – это как очко, из которого все мы вылезли. Это как очко, в котором мы воняем круглые сутки; бесимся сдуру, поднимаем восстания и вытягиваемся по стойке:  

– СМИР-НО!  

Не бывает войн без причины. И людей без причины не бывает. Причина – как следствие плохой предобработки, константа нашего невежества, а-п-о-г-е-й откоса и отмазки. Причину выдумывают уже когда все кончено, когда артиллерист смотрит на взрытый и смятый город и думает: "Когда всё закончится, меня посадят". Причина? Причина – это вылеты бомбардировщиков на офисы, а по офисам сидят причины вылетов, все так же мечтающие улететь в Турцию летом и купить "форд фокус" в кредит. Причины – это электорат черных стай бомбардировщиков.  

Люди рвут друг другу пасти за милую душу, исхищряются в выдумывании способов истязания самих себя. А потом так же бьются над выдумыванием причины всего этого.  

Общество уже не принимает "просто так" и "за царя", обществу обязательно нужны причины кусать и душить.  

Обществу нужен боевой стимул, а не унылая жизнь в мире.  

Такова энтропия общества – люди стремятся к нулю.  

0 – как совершенная частица божественной сущности, воплощенная в маленьком округлом тельце. Как зацикленность на энтропии.  

0 – значит энтропия.  

Энтропия – значит 0.  

Наше всё.  

Бедные, бедные люди! Все, включая меня и тебя. Выдумываем свои значения и призвания, хотя все было готово для нас и сделано вместо нас.  

Я – это 0.  

Ты – это 0.  

Все – это 0.  

0 – это всё.  

Энтропия как предмет идеала, культ, обожествление, самобичевание. Энтропия и есть наши бичи.  

Энтропия создана, чтобы хлесткими наработанными ударами сравнивать людей с собой, между собой, с землей. Энтропия создана, чтобы уничтожить всё вокруг: голод к нулю, войну к нулю, разрушения к нулю.  

РАВНЯЙСЯ НА НОЛЬ.  

Проще сделать, чем осознать. Мы еще не осознали своей никчемной на людской основе приравненности к нулю. Не осознали, хотя вышли из нуля, стали нулём, живем в нуле и умрём там же, думая, что шли к великой цели.  

Разделы.  

Революции.  

Войны.  

Собрания и съезды.  

Путчи.  

Походы в магазин.  

И всё приравнялось к нулю.  

Но даже сам по себе идеальный 0 кто-то может романтизировать или, хорошенько замалевав, считать своим идеалом без стыда перед другими. Только мы можем, имея идеал под носом, отвергать его и искать другой.  

Не бывает нас без причины.  

Не бывает колонны военных без энтропии.  

Вот они.  

Идут.  

Выравниваются.  

Энтропия и 0 – это самые справедливые вещи на свете. Они лишь достойны любви и только они примут на сердце всех юродивых, кривых и горбатых.  

Отклонений с курса нет.  

Колонна идет ровно.  

Бушлаты и гусеницы, майоры и лейтенанты, казалось бы – разное. Но нет – энтропия.  

И когда они взойдут на горы, баянист запоёт:  

Разгрызая пуповину животной инерции  

Тело отдаёт молодое тепло  

Объективная реальность да целует в лоб  

Охуевших узников нечистой совести  

Злорадных жертв инстинктивной лжи  

Холостых посланников уёбищной воли  

Тело   

Отдаёт молодое тепло  

Добровольное тело  

Отпускает на волю черновые грехи  

Потаённые страхи, изощрённые маты  

Убедительные доводы, раззявые рты  

Задавленной эротики сухие догматы  

Политических позиций перезрелые   

                                                    финики...  

              

И это повод  

Это веский повод повторять:  

                                 «Вот так и живём...  

                                   Вот так и живём.....  

                                   Вот так и живём....... »  

 

Колонна уйдет в ноль, баянист достанет папиросу и приноровится в обугленном лесу.  
***
4.Первый кот Янки
Неплохой, стало быть, вечер. Под деревьями пасутся крысы, объедают дворовых собак, гадят. Этих крыс разгоняют немощные старики и старухи. Плачут дети. Смеется над ними девушка-второкурсница.  

А Янка смотрит в окно, обнажив лицо, из кирпичной кладки пятого этажа.  

"Ну и мир, – думает она, глазами сверяясь с разумом, – прямо-таки противогаз засаленный, а не мир. "  

Думает – и садится под теплую лампу за белый лист.  

Белый лист.  

– Это будет мой первый кот, – шепчет Янка сама себе, чтобы закрепить мысль, и берется за инструменты.  

Но что это будет за кот?  

Толстый?  

Костлявый?  

Бедный?  

Добрый?  

Злой?  

Сильный?  

Первый.  

Янка от души проводит косоватую линию вниз – это будет отражать стремления людей.  

Потом чуть короче – вбок. Это покажет зацикленность нашей жизни.  

Останавливается, смотрит на небо цвета плесневелой сметаны, цвета грязной перины.  

– Сегодня что-то интересное. Не этот пошлый свинец.  

Отпивает липкий чай из стакана, смотрит на две линии.  

А вот здесь точечка – пусть она покажет разочарование и чуть глубокую обиду.  

Здесь кружок – потом подумаю, что он значит.  

Кто-то умер за окном посреди толпы. Тело никто не нашел, зовут комиссара.  

– Комиссар, комиссар! Здесь ЧП!  

Комиссар, нахмурившись, произносит:  

– Пусть гэбэшники разбираются.  

– Так ведь...  

– Завтра, завтра всё будет, – говорит комиссар, – или не завтра, но когда-нибудь потом.  

До Янки доносятся смятые лозунги, которые она додумывает и превращает в плакаты.  

"Как из говна – конфетку".  

На волосах её блестит степень мироздания, по свитеру бегают подкислые мыши.  

Но могло ведь всё быть как-то иначе?  

Рисует точку, точку, точку, потом линии – это означает, что у кота есть усы. Кот – это почти гусар, только молчаливый.  

Продолговатая полоса, отсылающая к беспросветной жопе, соединяется с легким штрихом легкости, образуя немножко уродливый, но жизненный и актуальный экземпляр вырожденца.  

Кот обретает уши.  

Кот обретает лапы.  

Кот обретает глаза и рот.  

Кот обретает одиночное заключение.  

Кот обретает ледяную Воркуту.  

Кот обретает поэзию гимнов.  

Кот обретает борьбу.  

Кот обретает голос.  

– Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи! – кричит кот.  

Янка смотрит на результат усталым взглядом, равняет рисунок на вид за окном.  

Получилось прескверно. Зато похоже.  

– Да, ужасный кот, – вздыхает Янка.  

Но это её кот.  

Её первый кот.
***
5.Ночь
Со смаком звезды вскрыли ввалившееся небо. Он шел, вилял в сторону бритых деревьев, ориентируясь на плач вдали.  

 

Ужасный день.  

 

Еще с самого утра все было каким-то пошлым. Говорят херовые писаки: "свинцовые тучи". Свинцовые. Ага.  

 

Но это было как-то по-другому, без каких-то подличностных знаков и потаённых смыслов. Это было ровно так, как вижу я, как видит он или большинство из нас. Это было просто неудавшееся утро, ну как выкидыш бабьего лета.  

 

Основная часть дня была какая? Да никакая, собственно. По делам ходил, от дома до ларька, от ларька до скамейки. Сам-то как живешь? Нормально вроде всё, без перемен.  

 

Без перемен.  

 

Со скамейки прыг – на другую, скок – на третью, шасть – в могилу. Вот оно как интересно бывает.  

 

Не пробовал найти себя? Да здесь я вроде, не по частям валяюсь... Я не в этом смысле, а... ну ты понял... таланты всякие, что ли... на гитаре хоть играть научись.  

 

А он пошел и научился  

 

Прыг – на скамейку, достал гитару, сбренчал ДДТ, скок – на другую, достал гитару...  

 

Только ночь иногда, бывало, не сбивалась с листа и шла планово. Кому ж нужна динамика в жизни? Прогресс, успех... Да кому это надо? Как закусь к жизни, как и любая закусь – для слабых.  

 

Регресс, дегенерация по штопору до уровня гнилой кляксы на мертвом голубе – это есть вдохновение и указатель.  

 

Ночь всегда поражала его какими-то особыми красками. Ну был он любитель помечтать.  

 

Прыг – на одну скамейку, о лучшей жизни думает, скок – на вторую, о семье, шасть – о деньгах. Ан грузовик в ночи так не считает.  

 

Или займись спортом. Знаешь, сколько денег какой-нибудь футболёр в месяц поднимает? Нам даже думать об этом немыслимо.  

 

А потом он додумался: а зачем думать?  

 

Зачем карьера? Зачем знания, если все равно ночью приходить, садиться на одну и ту же пожухлую скамейку и пялить в темноту? Чтобы приходить ночью, садиться на одну и ту же пожухлую скамейку и думать о том, как бы грамотно скинуть понт перед друзьями. Бизнес. Книгу прочитал. А про что? А вот про то-то и то-то. Экзистенциальный, дескать, кризис у меня, а не хронический поцтит. А ты вот не читал и гниёшь дальше, как мешок какой-то. Мы ж люди все-таки, а не животные! Нам читать надо!  

 

В могилу, конечно деньги не заберешь. Правильно это ты сказал. Прям правду рубишь. Верно-верно.  

 

А все как один нищие, только могут толкать религию безденежья, воздвигать свою бедность в благо, а деньги во зло. Но и так уже кто-то говорил...... но и знания ты тоже в могилу не заберешь.  

 

А это ведь все очевидно да по одной занозной причине. Ты не заберешь с собой в могилу ничего кроме похоронного костюма и сфинктера промеж ягодиц.  

 

Вот так живешь и вопросами не задаешься. Ночь давит в грудь и крошит рёбра – угадай откуда. Продавит и убежит, падло. И так хорошо, что дурачок и даже не знаешь ни о каких кризисах, чтоб они тебя волновали.  

 

Сидел он на скамейке, под утро почесал намечающийся живот и ушел, не задумываясь ни о смысле жизни, ни о целях, ни о любви или человечности. Ему не было до этого дела. Он хотел пельменей и пива.
***
6.Ебал я вашу смерть!
–Мы все в одном дерьме, и какой вообще смысл одним превозносить себя, а другим – унижаться?  

–Я бы так не сказала, – отвечает мне сиплый голос костлявой, – одни ведь плавают ближе к поверхности, некоторые вообще на дне.  

Я сажусь на край кровати, совершенно голый после ночи, и закуриваю привычную утреннюю сигарету. Смерть лежит под одеялом, совершенно голая после ночи, и смотрит мне в спину.  

–Ну что, так ты собираешься продлевать? – говорит она, и ее рука проходит по мне вдоль от лопатки вниз по позвоночнику.  

–Я еще подумаю. – отвечаю ей.  

–Нашел время думать. На тебе же болячек...  

–... как блох на дворняге.  

–Да... тебе хоть как жить недолго. Еще и куришь. Неужели хочешь сказать, что тебе вовсе не интересно протянуть хоть чуть-чуть подольше?  

–Это и хочу сказать.  

Закрытое помещение быстро наполняет дым, Смерть слегка откашливается и продолжает донимать меня.  

–Ба, нашелся циник! "Умереть хочу, жизнь бессмысленна"! Вы такие, блядь, идиоты, что думаете, будто в смерти смысла больше. Ты знаешь, почему человечество так и стоит на месте в этом плане?  

–Нет...  

–Тогда дай сигарету, тебе Смерть расскажет правду-матку.  

Из-за правого плеча показываются белые пальцы, движимые не мускулами, но какой-то непонятной силой злой желчи.  

Как торговый автомат, она, приняв от меня сигарету, продолжает говорить.  

–Дело в том, – щелкает кремень зажигалки, – что у вас у всех вместо головы огро-омная жопа. Здоровая задница. Вы и думаете, и говорите, и делаете в основном непонятную и бессмысленную хуйню. А вам от этого и кайф весь прёт. Понимаешь, о чем я? Оттого и ищете смысл в смерти. Даже в грязи под ногтями смысла больше, чем в ваших мотивах.  

–Может быть..  

–Заткнись. Даже сейчас, чертов еблан, не можешь понять, что тебя Смерть жизни учит. Смерть! Жизни!  

–Мне вообще, если честно, плевать на это. Я же тебя приходую каждую ночь, и ты лежишь в моей кровати, и стреляешь мои сигареты.  

–Это тоже правильно. А теперь просто измени угол обзора: я за твоей спиной нахожусь каждый день, дышу тебе в шею, пока ты делаешь свое дело, и от самки богомола меня отделяет только то, что когда ты меня дотрахиваешь, мне лень тянуться за косой и рубить тебя.  

–А все же. Все же я ебал тебя.  

–Нет, ей-богу, блядь, ты же так издеваешься надо мной? – она даже приподнялась на локте, – У тебя ответ перед носом лежит, а ты его не видишь? Хочешь я тебе откровение расскажу, поведаю смысл жизни?  

Я уже не глядя сую сигарету за правое плечо.  

–Ебись чаще, гений! Наслаждайся! Ге-до-низм – вот смысл жизни для самых маленьких! Ты, естественно, после этого так и останешься дегенератом. Что тебе мешает просто жрать и трахать все, что движется?  

–Ну это слишком просто. Мы ведь не для...  

–А, так вы, батенька, эстет! Тогда иди-ка нахуй отсюда, попробуй красоту на улице поискать, а?  

–Тоже логично. Но тебе-то вообще какое дело до меня и моего мировоззрения? Может, меня заебало все, я не хочу уже жить, потому что просто заебался?  

–Это ты меня заебал. Заебал ты меня.  

Смерть спрыгнула с кровати, повиляла костлявой жопой и начала одеваться.  

–Продлевать будешь? – спросила она, застегивая лифчик.
***
7.Тише, это играет Моцарт
Всё старо как Мао Цзэдун: глубокие грудные вздохи после пробежки на четвёртый этаж, мокротный кашель, лопнувшие сосуды в глазах, отчего их белки покраснели, как в новолуние.  

Вытащенные из кармана длинные и исцарапанные ключи, ведь каждый раз смеёшься от того, что так и не научился попадать сразу в чрево замка, и по-прежнему бьешь его мимо кассы, и он кажется ребёнком цвета холодного металла, что имеет глотку с резьбой, и все лицо его как бы измазано в питательном говне, которым кормят обычно этих существ.  

Щелк.  

Щелк.  

Щелк.  

И каждый раз закрываешь на три оборота – вдруг взломать попытаются? Но все равно знаешь, что дверь открыть можно средним ударом ладони, и продолжаешь закрывать на три оборота. И не берёшь в расчёт того, что даже самому маргинальному домушнику не придёт идея чистить квартиру, дверь которой украшена огромной надписью: "ТЫ БЫДЛО, СУКА".  

Брось все это. На вешалку, на пол. Ведь нужен один патефон, он единственный, и единственный мужчина, не стремящийся прогнать с матом и криками.  

Отрываешь от пальто плоть снега кусками, бросаешь на батарею и получаешь извращенное удовольствие, глядя на то, как белые шматы плавятся на этом адском устройстве, когда за окном так усердно разлетаются ещё миллионы таких же твёрдых масс воды.  

И этот сожженный безымянный снежок медленно стекает под еле теплую батарею, прямо на грампластинку в потускневшей и потрепанной оболочке.  

Ведь она лежала на столе... Моцарт лежал на столе, нет, я точно помню! Должно быть, ветер...  

Грубые края бумажного конверта безжалостно сдираются, оголяются ровные округлые контуры чёрного диска с канавами от иголки проигрывателя. Заводишь. Заносишь. Вставляешь.  

Это сорок первая симфония. То есть Юпитер. Тише, тише! Тише, это играет Моцарт...  

Аллегро Виваче, так далее; и уже лежишь на пыльном ковре, который, наверно, принадлежит уже больше клопам, чем людям.  

Вроде и не поднимаешься уже в спешке к квартирной тиши на четвёртом этаже, но грудь ходит, поднимается и опускается в резком темпе, как марш северокорейской армии, и сердце между делом подстраивается под ритм, сочиняя партию баса на ходу.  

Чуть восточнее тебя с хрипом и руганью, с кряхтеньем и урчанием встаёт солнце, а западнее в то же самое время – садится тот же круглый жёлтый урод. И посередине тело в одних носках; и Моцарт.  

Даже тараканы, даже грибы на стенах стали милы.  

И в зеркале отражение свадебного платья, и от этого становится грустно: хотелось бы себе такое, но нет ни денег, ни фигуры, ни свадьбы для него. Но вот уже вспоминаешь, как эта пластинка, облачённая ещё в заводскую пластиковую плёнку, впервые оказалась в квартире, и как с патефона вдруг слетела пыль, и как потом пошло хвастовство перед дружками и подружками: я, дескать, слушаю классику, а вы поэтому ниже меня, непросвещенные.  

Но, лишь завертелись круги по орбите проигрывателя, сразу похорошело. Будто вместо патефона кто-то поставил баллон с ипритом, и ты умираешь в корчах, но так хорошо становится, что больше ни проблем в офисе, ни проблем со здоровьем.  

А чувство и вправду физического удовольствия, как морфий в ногу. Кожа покрывается мурашками, то ли от музыки, то ли от прохлады, и давящая, как терновый венец, тишина мешает ходу мысли, хочется закашлять, засмеяться, крикнуть что-нибудь, но...  

Тише, это играет Моцарт.  

Под этим полом живут люди, и тело лежит под чьим-то полом, и справа и слева живут такие же тела; и не догадываются, что вот-де, как же просто получить их пресловутый кайф! Трип длиной в 12 минут – первая часть, и хрен знает сколько остальные части – никогда не слушал дальше Аллегро Виваче и, может быть, никогда даже не дослушаешь, боясь узнать, что же будет затем – вдруг, там окажутся какие-нибудь страшные записи голосов покойников?  

Грудь поднимается сильнее, словно мембрана, натянутая над высокими волнами, и оттого только больше ощущение, что музыка – Моцарт – газ, который так сладок и который так хочется вдохнуть побольше, но который так убивает.  

Нос сопит.  

Громко. Не услышал бы кто.  

Кажется, нужно лечиться, иначе гайморит, и гной, и он забьет дыхательные пути, и умрёшь молодым телом...  

Не дыши. Не смотри.  

Тише, это играет Моцарт
***
8.Гражданин Луны
Горожанин просыпается. Он видит в геометрии окон подергивающийся пейзаж с копошащимися картонными птицами, бледное-бледное небо, – и закрывает глаза. Захлопывает веки так сильно, что глазные яблоки вот-вот надорвутся, неспелым соком расплывутся по кровати, стекут на пол и останутся там засохшим серым пятном.  

Горожанин встает с кровати. Но уже темнеет, и он снова ложится, коротает время до начала следующего дня, надеясь, что тот окажется хоть немного длиннее предыдущего.  

Горожанин не знает, как назвать такую жизнь. Если подумать, то он знает всё. Конечно, всё, кроме того, что действительно понадобится. Ведь он даже не знает, как назвать такую жизнь.  

Для прохожих, идущих навстречу Горожанину, он является Никем, кроме помехи движению. Для близких же Горожанин всегда был эрудированным и интересным в общении человеком. "Но почему же? – спросит себя Горожанин, – Я же не знаю абсолютно ничего путного, говорю всякую бессвязную чушь, только кажусь смышлёным. "  

Это он только так думает. Возможно, если Горожанин пойдет дальше поверхностных мыслей, возведется в Квадрат, он найдет то, что наслаждается своей мнимой важностью, отгораживается от всяких намёков на самолюбие, чтобы прикрыть полную беззащитность от Ответа.  

Горожанин не занимается ничем полезным. Он не строит, не лечит, не управляет. Квадратный Горожанин считает себя творческим Горожанином.  

Он считает себя другим.  

Ни за что бы Горожанин не признал себя лучше других. "Так я покажусь скромным", – скажет он.  

Это он только так говорит.  

Конечно, никогда бы Горожанин не признал себя и хуже других. Но об этом он даже не догадывается. Этот мрак знает только Квадратный Горожанин.  

Горожанин боится всяких вещей. Но это он только говорит, что боится высоты; на самом же деле Горожанин боится вопросов. "Кто я? " Так и останется неозвученным даже в мыслях. Горожанин не знает ответов.  

Горожанин многого не знает. Только кажется знающим и мудрым.  

И он никогда не ответит! Ни на что! Потому что ответ будет – НИКТО!  

Он не понимает простого: если возвести Горожанина в Квадрат, то получится настоящий ницшеанский сверхчеловек.  

Квадратный Горожанин знает, что Ноль нельзя возвести в квадрат.  

Горожанин vulgaris же об этом никогда не подумает.  

Горожанин идёт по улице, а навстречу ему – Никто. Он не знает, кто они – эти Никто; но в то же время всё его внимание сгущается вокруг контуров неизвестных тел, и к телу Горожанина тоже липнет чьё-то внимание. Прохожие всеми силами пытаются вынести других под корень, чтобы быть рядом с ними Квадратом. Чтобы ответить на вопрос "Кто я? ".  

Но Квадратный Горожанин знает, что из нуля не выделяется корень.  

Горожане видят других и со скоростью, во много раз превышающей компьютерную, делают выводы об ограниченности остальных Горожан; но никто не замечает, что сам ограничен всего тремя осями. Горожанин только знает, что он одухотворённее других. Непременно. Это есть скрытая константа, крохотная ступенька к вершине Вопроса. И даже если Горожанин заберется на самый верх, он останется Горожанином vulgaris, ведь после Вопроса последует Пустота.  

Горожанин никогда не полезет к Вопросу.  

Горожанин задаст себе другой, более щадящий Вопрос, Ответ на который воздвигнет Горожанина в иллюзорный квадрат. Эти Квази вопросы могут быть покрыты толстым слоем вензелей, вызывать затруднения даже у величайших Горожан.  

Но Квадратный Гражданин знает, что прогресс – в упрощении. И этот единственно верный Вопрос останется пыльным и усохшим, но не утратит своей силы.  

Суть в том, что потенциальная энергия так и останется потенциальной, как незапущенный цикл. Квази вопросы расплодятся, Горожанин найдет более легкую Главную Цель – то есть вынесение других под корень. И с ростом значимости Квази вопросов будет забываться вовсе единственный, по сути, Вопрос: "Кто я? ".  

"Вы все – недолюди, а я – Гражданин Луны. ", – скажет Горожанин. 
***
9.Полине
Больная лань бежит по мокрому снегу и падает, проваливается под бревенчатый настил. Опускается мягко, опускается на иглы и колья. Кругом грязь, которую ещё ни один человек не видел. И лань не видит. Тьма. Она барахтается, пробитым брюхом елозит в пустоте, чтобы хоть чуть-чуть приблизиться к выходу наружу. Брыкается, семенит копытами, бодается, гребёт грязь. И всё темно. И всё сумрачно, как в первый день создания. 
Луна уже не улыбается лани. Никто уже не смотрит. Нигде уже и нет лани. Тут она. В яме с помоями. И пусть одинокий егерь усмехнётся, когда увидит испоганенное животное, лежащее ничком на снегу - всё равно. Потому что он не увидит. Потому что лань не выберется. Потому что нет выхода. Не существует его в природе. И лань больше не существует в природе.
А зубы её скалятся, хватая последние комья грязного воздуха. Её грудь горит, её глаза горят, её душа горит. На свободу! Из выгребной ночи прямо тебе в глотку! Вот-вот уже мощные конечности выкинут её в зимний зной! Вот-вот уже шея поломается. Глаза вытекут. Кровь высохнет. Жизнь улетит. И останется лань горьким трупом под землёй.
Но вот он - свет. Тусклый, тусклый свет от полусбитой лампочки Ильича. И брызжет лань на свет, как кровь из аорты - фонтанирует лань на волю. Торчащие кости сами собой вправляются, глаза-эвольвенты уже прекрасно видят происходящее кругом. Лань охватывает ужас: неужели это конец? Неужели на свету я и вымру, так и не узнав этого??
А она всё лезет. Копыта вдруг стали послушны, а голова работала не едва живой, а рвущейся канарейкой разлетались мысли. Главное, чтобы не в грязи закончиться!
А лань грудится наверх. Но всё равно ей что-то мешает.
"Да.
Да.
Да."- говорит землянистый пол, и лань трясётся от желания жить.
"Нет!"- громогласно отвечает потолок. Ему не нужно повторять свои раскаты. Он и без того убедительный.
Но лань лезет несмотря ни на что. И снова уже слышит она ту песню, которая насвистывает безумная сорока. И она не насвистывала никогда ей правильных песен. И нам не насвистит! А сейчас, кажется, лишь для одной лани поёт чудесный вальс, который слышится в грязи сиреной.
И дёргается она пуще прежнего, желая узнать, что за песню поёт ей сорока. 
И в последний миг, когда грязь полностью заполнила и уши, и глаза, и нос лани, показалась прохлада.
И снова солнце.
И снова сорока свистит не о том.
И снова снег ручьями опрокидывается.
И снова жить.
***
10.Лети, моя ласточка
– И сколько их? 

– Около двухс... двух с половиной тысяч. 

Мужчина в толстых очках, едва прикрывающих синюшные мешки под глазами, тревожно массировал виски. 

– Ты уверен, что это действительно ядерный удар? То есть не произошла какая-то ошибка... 

– Сообщение пришло от диспетчера, он все подтвердил: тысяча сто пятьдесят с Турции и Германии, остальные с Аляски. 

11:06 

И это только начало рабочего дня. 

– Скоро прилетят? – спросил он, вслушиваясь в радиоэфир с надеждой услышать об успешно проведенных учениях. 

– До Москвы минут десять. К нам примерно столько же лететь будут. – ответил я. 

– И что нам делать? Включать тревогу? 

Только два человека. Два радиоприемника, куча запечатанных конвертов, два ключа, куча колес в механизме набора кода запуска. 

И одна третья мировая. 

Лютая тишина, только где-то в воздухе соплом гудят боеголовки. Кажется, кто-то из нас сойдет с ума. 

Но вот шипит эфир. 

– Четыре... – диктуют нам. 

Записывать скорее! 

– Б... 

– Девять... 

Я слышу его нервное дыхание. 

– К... 

– Один... 

– Б... 

– Три... 

– Восемь. 

Снова тишина. 

– Ты получил то же, что и я? – снимая наушники, спрашивает он. 

– А ты что думаешь? Сейчас и проверим. 

Мы перебираем конверты, ища соответствия... 

*** 

У районного родильного дома стояла "шестерка", декорированная лиловыми цветами, как будто ждала своего жениха в ЗАГСе. 

В этом захолустье сегодня родился новый гражданин Страны Советов, будущий пролетарий и фундамент светлого будущего страны. 

– Назовем Володей, – говорит роженица, – будет Владимир Ильич. Только тот Ленин, а у нас Шторкин. 

День хороший, специально для родов: впервые за две недели перестал лить дождь, и на мокрую землю ясно смотрело солнце, и май подходил к концу. 

Счастливый отец стоял с букетом тех же лиловых цветов, которыми украшена машина. 

Врачи записывали: 

27. 05. 1979 11:07. 

А мать улыбалась: то ли от рождения сына, то ли от окончившихся мучений. 

*** 

– Дергай ключ! Давай на счет "Три". 

Оба оператора встали у своих позиций в разных концах комнаты и намокшими от напряжения пальцами сжимали маленькие ключи. 

– Один... два... три. 

За другим один повернулись оба ключа. Через несколько секунд на приборной панели желтым замигало: "Готовность к запуску". 

Осталось ввести код. 

– Запоминай, – сказал мужчина в очках, – 11:08 – запускаем конец света. 

*** 

Дети играются в песочнице во дворе корпусного дома. Все здесь: куличики, счастливые лица детей, счастливые лица родителей, умиленные старухи. В общем, для полного исполнения советской мечты не хватает только талона на водку и Брежнева-орденоносца, который бы чутко за этим следил. 

– Денег-то совсем что-то не стало, – говорит молодая мать с коляской, – уже и выселять собираются... 

– Ну, это ничего страшного, – говорит другая такая же мать, – можешь у родителей остановиться. Выселят и выселят, жизнь-то продолжится. 

– Это с какой стороны посмотреть. 

Птицы поют в 11:09. 

*** 

"Запуск" горит зеленым. 

– Все, полилась моча по трубам... – сказал я. 

Мужчина закурил. 

– Какова вероятность, что в нас попадет? Ведь мы-то кому нужны здесь, в Сибири? – пытался обнадежить он. 

– Действительно, – подвел я, – всего лишь сидим с полной жопой ядерного оружия. 

– Да... Хотя... Мы ведь уже все ракеты выпустили, значит не взорвется ничего. А попадание шахта авось выдержит. 

И 

Так 

Тихо. 

– Тут слишком тихо, – мой голос отдает страшным эхом в натянутом напряжении, – давай хоть музыку включим. 

Мужчина только посмотрел на меня с холодным безразличием. 

Через минуту в нашей рубке уже были звуки гитары. 

Через две минуты пропитый голос пел: 

"Раз уж объявился в аду, так ты пляши в огне". 

11:11 

Еще с детства у меня осталась привычка загадывать желание каждый раз, когда я вижу на часах 22:22, 00:00 или 11:11. 

Но в этот раз я закрыл глаза и начал тихо читать молитву. 

– Ты что, молитву читаешь? – оживился мужчина. – Нас это вряд ли спасет. 

– До первых взрывов осталось пять минут, не больше, – сказал я, – все равно уже не убежать. 

Он с шумом выдохнул. 

*** 

– "Роллинг стоунз", мне дядя из Америки привез. Послушай, тебе понравится, – говорит парень-старшеклассник своей подруге и, не дожидаясь ответа, включает запись. 

Да, ей определенно нравится. Ей это нравится, ведь всегда приятно узнавать что-то новое, да? 

Все эти звуки ситара вперемешку с английскими словами песни – Джаггер вынимал девочку из этой реальности и помещал ее в мягкую, удобную и пахнущую молочным шоколадом несуществующую реальность. Тело ее обмякло, рот расползся в кривенькой улыбке, глаза закрылись. 

Кажется, она испытала слуховой оргазм. 

– Нормально, – говорит она, – мне нравится. 

*** 

Во время запуска ракет было довольно шумно, но потом опять... Хоть бы что-нибудь сказать. Табачный дым наполнил уже всю рубку, так что мне уже сложно было что-то сказать и не закашляться при этом. 

– Вот так все вышло, – сказал мужчина. За последние шесть минут он будто бы оброс бородой, изрезался морщинами, – так... странно вышло. Все ж было хорошо и – одним махом! Никакого отдыха в Казахстане... да черт с ним! Но... – он уже сползал на пол, мятой рубашкой протирая стену, – но все равно... Этого же быть не может. 

Я посмотрел на время, на горящую кнопку "Запуск", на мужчину. 

Да, никакого намека на сон. 

11:14 

Снова шум в эфире. Мы оба вскочили так резко, что чуть не преодолели звуковой барьер. 

– Отмена тревоги, – говорит диспетчер, – всем: отмена тревоги, произошла ошибка в работе учебной программы... 

– Теперь точно десять минут осталось. – сказал мужчина. 

По молчаливой договоренности мы покинули рубку, а вскоре и вовсе вышли на поверхность, в дикие сибирские леса. 

Хоть я и никогда не курил, но все равно взял у него папиросу. 

Мы посмотрели на небо. 

– Странные времена. – сказал я. 

Мы курили и вдыхали дым не то сгоревшего мира, не то папирос.
***
11.Флэт
Зима – это самое время для квартирной романтики. Особо хорошо бывало нам собираться на чьей-нибудь квартире нашим составом. Всегда ровно двадцать один человек приходили: это как раз то число, которое может вместить в себя двухкомнатная коммуналка на восьмом этаже старого панельного дома. Столько человек может вместиться в круг на ковре и по очереди отпивать из чашек или из термоса чай с водкой; к тому же остается еще пять человек, которые будут играть, петь или читать стихи. Это 2016-ый год, и на удивление ни у кого не получится заметить в руках телефоны или прочей мачмалы, которую обычно прибивают всему нашему поколению. Да, мы слишком молоды даже для того, чтобы писать об этом здесь, но не в этом ли прелесть? И с неприязнью можно подумать о том, что мы создали какой-то элитарный закрытый кружок и думаем о себе невесть что. Причина собираться на квартирах у нас другая: никого не пускают в андеграунд. Пробиться в андеграунд для кого-нибудь из наших – значит добиться высоты и навсегда покинуть родную халупу с разрисованными стенами. 

Ну а пока все здесь, в одной комнате шумит гитара и чувственный, но неумелый голос под нее поет о тараканах под шифоньером, затем затихает, наступает другой голос, но рассказывающий уже о том, что война лишает человечество будущего, а третий – третий шепелявит про ****у. Остальные слушают это, хвалят тех, у кого песни и стихи цепляют больше, к другим относятся как-то похолоднее. 

Вдруг где-то чиркнет зажигалка, задымит недокуренная сигарета. Хозяин квартиры тут же подрывается: 

–Иди на балкон курить, тут провоняет щас все! 

А на балконе постоянно сидят как минимум еще четверо, дожидающихся своей очереди полапать "Ленинградку", через стекло смотрят и слушают тех, кто играет сейчас, обсуждают их: 

–У него какой-то голос неуверенный; так, конечно, нельзя петь... 

–Ноты не тянет, везде это расщепление, хрип свой суёт. Видно ж, что вчера только за гитару сел... 

–Лажает... 

Объект обсуждения кончает песню, смотрит на балкон и про себя думает: 

–Значит, соперника во мне видят. 

И синхронно с четырьмя другими так же: 

–Ну я-то точно лучше них сыграю. 

И начинает новую песню. 

На скрипучих досках пола во второй комнате некоторые, пришедшие парами, целуются и обнимаются полупьяными телами под звуки "Инструкции по выживанию": 

"Мой *** – бледный как Ленин! 

Мой *** – железный как Сталин! " 

По крайней мере так было в последний раз. 

И что нравится в таких квартирниках: народ абсолютно разный, от панков-говнарей и до ортодоксальных интеллигентов-алкоголиков с расстроенными гитарами и песнями про водку и лемуров. 

–Вот сейчас обидитесь некоторые, – говорит худой Боря в толстенных очках, – так что вы лучше уши, глаза закройте... а я вас предупредил уже. 

И играет то, от чего действительно все как-то обижаются и начинают бить Борю. А Боря, хоть и выглядит безобидно, но почти успешно ото всех отбивается. 

Хорошо! 

Когда уже помирились, посмеялись и сели рассказывать истории, входит светловолосая девчушка, осматривает нас всех дикими глазами, полушепотом говорит: 

–Саша в окно вышел... 
***
12.Обращение к жанру
Говорю я в ночь:
- А не может ли случиться так, что мы обречены уже давно? Обречены не то что давно, больше - обречены с самого рождения жить в неизвестности? Когда, вот, понимаешь, кругом происходят различные вещи, жизнь, так сказать, идёт на полных оборотах...А ты стоишь...А я стою...Безучастно. Совершенно один. Совершенно закованный в пропасть круговертящих дебрей наших же с тобой сумраков. И вскрытый простор, казалось бы, вот он - только возьми, вытяни руку. Да вот рад был бы вытянуть, если б не оксюморон моего сознания.
Ты мне, наверно, и скажешь...Ночь, то есть, в меня скажет, как я в ночь слова ронял:
- А возьми-ка и уничтожь оксюмороны, парадоксы и бытие прошлого.
Но разве с этими атавизмами не искоренится и само моё сознание? Разве я не привязан к этим абсурдам намертво, чтобы уж наверняка не разъединили нас? Чтобы при выходе из этого состояния неизвестности перестать существовать и самому. 
Но ведь наши предки уже делали это! И не один раз. И потомки непременно сделают то же самое - с нами, с нашими танцами на костях предыдущих. Значится, и мы должны. И мы должны уничтожить всё то, что так усердно строили до нас! И мы сделаем это, потому что уничтожение - наша первоцель! Потому что нельзя творить жизнь без убийства и изучения трупов. И разве кто-то вправе нам запрещать глумиться над почившими праотцами? Читать того, другого, третьего - и хаять. Смотреть картины разных "гениев" - и хаять. Слушать музыку вроде как культовую - и хаять. Потому они и "гении", а не Гении, не Г Е Н И И. Потому что вся их конструкция держится лишь до прихода следующих, таких же мнимых талантов. Вот и наша задача, наша с тобой - СТАТЬ 
Г
Е
Н
И
Е
М

СЕЙЧАС, НЕМЕДЛЕННО, ЧТОБ КАЖДОЙ БУКВОЮ ВЫПЛЁСКИВАТЬ КИЛОЛИТРЫ КРОВИ НА ЗАМЫЗГАННУЮ БУМАГУ, ЧТОБ ОТ НАШИХ ГОЛОСОВ ЯЗВИЛАСЬ ДРОЖЬ В ТЕЛАХ ЖЕРТВ!
Пелевин, Быков, Минаев, Иванов - вот они, наши Голиафы и голиафики, бесы и чёртики, а в целом - отработанное сырьё.
Так что ж
Хватит кормить нас галоперидолом формальностей и неувязок! Наша воля не ограничена ничем кроме собственных жизней! Наш труд - на разрушение! Наш труд - на творение!
Ведь придёт и н а ш черёд, и нас так же отыщут и затопчут озлобленные малолетки.
***
13.Жолтый дом
Мгновение - всего какая-то пошлая секунда - и выученные наизусть карнизы, хрущевки этих карнизов, люди этих хрущевок сменились казенными стенами и решетками на окнах.
Ведь всегда об этом говорили как о чем-то выдающемся, будто бы попасть сюда - значит, получить особое превосходство над другими. Встань-сядь, встань-сядь - вот и всё превосходство. Уколись еще раз. Еще раз нырни с головой в говно и повторяй до готовности.
А кругом все как-то уныло-обрывочно, похоже на то, как Достоевский или Камю описывали лишение свободы. Но это кругом. А по окнам удивительная пустота - остоебеневшая решетка, в который раз попавшая в объектив глаза. Редкий черный кот пробегает мимо отделения. И деревья, деревья, деревья...
"О, всю жизнь я видел одни деревья."
В палату входит шальной санитар. Он дёргает выключатель туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Но свет так и не включается до тех пор, пока он не бьет кулаком в этот квадратик посреди голой стены.
- Что?
- Кто?
Возгласы проходят по палате.
- На процедуры.- режет санитар.
Прямо так. 
Сегодня кого-то выдали с запрятанной в матраце бритвой.
Солнце в двести двадцать вольт махом вышибает разум больному, узнику шконки, кащениту - как угодно. Санитар махом вышибает его в кабинет, где уже приготовились и затаились живительные уколы аминазина.
Как штыки в последней атаке взрезают они вены больного.
И - р-раз.
И - д-ва.
И - р-раз.
И - д-ва.
Да еще и смаковать свою недолгую жизнь успевают.
А больному уже все равно. Он не стоик, вовсе нет. Ему не б е з р а з л и ч н а эта экзекуция. Она ему у ж е безразлична.
Кричат снаружи, за дверями кабинета: буйные. Кричат снаружи, за стенами отделения: дворники. Кричат внутри: кто кричит? Да и крик будто бы немой. А был ли крик?
И все эти звуки, как избито бы это ни звучало, сливаются в один. А больной снова лежит - уже на своем законном месте в палате. На своей койке. Лицом к стене, свернувшись калачиком и закрыв уши руками. Ведь крики не прекратятся. Не прекратятся - потому в белых столбах это часть звукового сопровождения, как звук течения на реке. 
День или ночь? Ночь сейчас? Или день? Вечер? Обед? Утро? Полночь???
Да какая разница, если ты не видишь дальше двух с половиной метров, которые отвели тебе препараты? Остальное - рябь, помехи и не более того.
На стене нацарапано ногтем: "ПОЛНЫЙ ****ЕЦ".
И даже тараканы это понимают.
И даже шприцы это понимают.
И даже санитары это понимают.
Но человек привыкает ко всему.
***
14.Белые тени в полдень
Я видел их всего один раз. Не хочется упоминать это пошлое и заезженное "...но я их никогда не забуду" - видимо, придется. 

Люди ходят, кривят лица и корявят руки, заламывают эго и не догадываются об их существовании. Не буду скрывать - я в их числе большей частью своей сущности. Не знаю, как реагировать на это. 

Ведь живешь, и до этого случая, и после, и во время. А прямая линия вдруг ломается до невыразимой скорби. 

Я только взглянул в окно - только раз, мельком, чтобы проверить, на месте ли моя оболочка. Проверить и влезть обратно. 

Но там шли они. 

Из-за горизонта показалось несметное множество белых теней, они шли по расплавленным плитам, отстукивая совершенно босыми ногами совершенно вооруженный ритм свистопляса. Взгляды к солнцу, руки на груди. Все в касках и с маленьким огоньком где-то под флягой на поясе. 

Был ли я один тогда, уже не помню. Но любой оживленный стон толпы махом перекричала бы эта канонада белизны среди калёного асфальта. Не сомневаюсь. 

Они шли из ниоткуда, шли в пустоту, веря лишь в своё небытиё позади остального небытия. Белые чуть с желтизной, как застиранный бинт, трогались от земли, чуть подскакивали строем и шли прямо, не нарушая построения. Чувство войны, оно знаете какое? Вероятно, очень острое, как окровавленный клюв стервятника. 

Противники и сторонники - все смешались в строю, стали единым стальным сапогом, отбивающим: 

Так-так 

Так-так 

Так-так 

Так-так 

Сплошная тяжесть черных дыр в шинелях. Никаких выстрелов. Никаких криков и взрывов. Никакой судьбы. Никакой надежды. Только смиренный стук солдатской панихиды. 

Белые тени шли, шли бесконечным строем. Они шли, а значит, кто-то находился рядом. То есть тот, кому эти белые тени нужны. Какой-то дирижер, нуждающийся в постоянном пайке из полчищ тонких расстроенных инструментов - он точно где-то был. Можно сказать, он содержался в костях, лимфе и прочей требухе. Мы все им пропитаны. 

Они идут в бой, а может наоборот - из боя, униформой в небе. И все же - идут и молчат. Странно. Но идут и чувствуют глубокое напряжение. Ждут, пока кто-нибудь в строю не крикнет во весь голос, на всю незримую и незрячую вселенную: "Сорвите лица - я живой!". Как залп Авроры. 

Они идут жечь и протыкать. Бить и отбирать. Срать и запивать. Убивать. Убивать. Убивать. Убивать. 

В негативе все равно все мы - черные. И хоть я нахожусь даже не рядом с ними, я все равно ощущаю себя частью этого газвагена, обученного убивать голыми руками. Обученного искусству ненавидеть. Имеющего гениальность выживать. 

А они скрываются вдалеке, пройдя очередной километр запланированного маршрута, освещенные горелым прожектором. Не здороваются, не прощаются. Молчат и посмеиваются в казенные бушлаты. 

Просто белые солдаты молча знают свое. 

Просто белые солдаты смеются среди войны. 

Среди обязательной войны. 
***
15.Чужеродный элемент
Фразы улетучиваются сразу после прихода ветра. Облака столпились по полотнищу, выстроились по нитке и пошли, пошли... Как на параде северокорейской армии. 

По дворам разбросаны трупы, покрытые черной шевелящейся массой. Подойдешь чуть ближе - масса взлетит с гугнивым жужжанием, обнажив проеденные дыры, покружит хаотично недалеко и сядет обратно. Такая эскадрилья. 

Я прохожу мимо всего этого и не обращаю внимания: вижу такое слишком часто. Мне не надо смотреть туда, тем более подходить. Мне надо к нему. 

Поэтому я ускоряю шаг, перебираю крохотными ногами по необъятному слою асфальта, делающего ожирение планеты. Хватаюсь за шляпу, чтобы ее не унесло ветром, запыхаюсь и перевожу дыхание. Ускоряюсь. Однако расстояние до цели все увеличивается. 

Проваливаюсь через подъезды уже махом, безумно возбужденный, как в первый раз, бегу к своему другу на N-ный этаж. 

И прохожу через закрытую дверь. 

Он здесь. 

Я здесь. 

Мы боимся друг друга. 

А он сидит на своем стульчике у окна балкона. И я за его плечом прячу сильную одышку. 

- Привет,- шепчу я ему. 

Он сначала не реагирует, пялит на обугленные руки, качает головой. И только потом: 

- Привет. 

Он так хотел докурить до моего прихода. А теперь язвительная сигарета дребезжит в его руках, дергается вверх-вниз с сумасшедшей амплитудой. Знаете, что мне это напомнило? Такой безумный реверс, перемотка пленки вперед-назад, как если бы кто-то неумелый начал играться с проигрывателем. 

- Ты не хочешь говорить со мной?- шепчу я ему после минутной задержки. 

- Нет. Не хочу. Уходи.- еще тише отвечает он. 

Голос сдавлен, спина сгорблена, хребет выпирает из грязной майки чуть не на сантиметр. Он боится меня. 

- Знаешь, чего я хотел? 

Он не отвечает. На самом деле, откуда ему знать, чего я хотел? 

- Я хотел, чтобы ты боялся. Понимаешь? Боялся. Как жуки боятся тапка. У тебя ведь как...ну, даже не у тебя одного. У вас оно как: вы боитесь всю жизнь. Боитесь наказания от родителей, боитесь начальников, боитесь прохожих... 

- Я не боюсь тебя. С чего ты вообще это взял? 

А он все ниже наклоняется, сжимается в чертов вонючий клубок. 

- ...а потом говорите, что не боитесь. Строите бравады, чтобы вас приняли за своего. Но ты никогда не будешь своим. Понимаешь? 

Я задаю ему эти вопросы, потому что знаю, что он на них не ответит. Мне не нужны ответы. Мне нужен он. 

- Ты ни хера не понимаешь, червь. Ты никогда не будешь своим, потому что ты вечно лишний. Ты никогда не будешь лучшим, потому что ты второй, и ты будешь вторым всю жизнь. Ты - чужеродный элемент. Как говорят искренние люди: "Не пришей ****е рукав". А сейчас ты выжимаешься, вьёшься на своей дрянной табуретке, жадно облизываешь окурок, чтобы отвлечься от моего голоса. А посмотреть на меня даже боишься. И занимаешься всякой бесполезной ***нёй, чтобы хоть как-то оправдаться. Почему же ты не лучший? Потому что ты как инструкция на латыни. Ты слишком хитровыебанный и никому не нужный. Зачем тебе читать эти книги? Ницше? Ты хоть понимаешь Ницше? А Шопенгауэра? Ты же работаешь курьером, какого хера ты все это у себя держишь?? Думаешь, прочитаешь полторы умных книги, повырываешь оттуда фраз, смысла которых не знаешь, а потом будешь павлинить перед всякими давалками? Ага! ****ый трус, ты посмотри, как сжался, аж кости трещат. 

Я сую ему пальцы в уши и вдавливаю их внутрь. 

- Ты же не любишь меня слушать? М-да...Я бы тоже не стал слушать того, кто постоянно поносит меня. Но ты взгляни на себя, ублюдище! Зачем тебе мольберт с херовой тучей дорогих красок, если ты уже полгода пьешь дешевое пиво из ларька? Ты даже рисовать не умеешь! Куришь "Яву", а слушаешь записи какого-то китайца, которого выдали за Моцарта. Погоди... Это всё для того, чтобы казаться умным? Типа интеллигент? Эх...Понимаешь, я ненавижу снобов. Хуже снобов могут быть только ебланы без мозгов, которые косят под снобов. А хуже них - только ты. 

Я вдавливаю пальцы по самое основание, пока из его ушей не начинает течь кровь. 

- Можно сказать, что я просто тебе завидую. У тебя ведь такой охуенно богатый внутренний мир, да? Но вот я ёрзаю пальцами в твоих мозгах и понимаю, что ты просто чмошник, который не может найти себе работу. Таким не завидуют. Слушай, ты ведь много прочитал: Гегеля, Пелевина, Достоевского, Аристотеля и многих других. Ага? Но ты ничего не усвоил из их произведений. Откладываешь все, думая, что сможешь потом хоть что-то сделать. Ищешь в себе сходства с какими-то знаменитыми людьми. Мол, ты левша, как и один сраный ученый, поднявший состояние своими мозгами. Или ты бомжуешь как Диоген. Только великий ученый - это великий ученый, а Диоген - это Диоген. Лежа в кровати, ты заработаешь только пролежни, ушлёпок. Думаешь, бросив университет, ты будешь как Стив Джобс? Нет, нет...У тебя намного больше сходств с глистами, чем просто с людьми. А ты еще и с нормальными людьми себя сравниваешь. Тебе бы, знаешь, просто сдохнуть, да мне не к кому будет ходить потом. 

Я вижу как его мозги синеют, а он обваливается на пол. Даже стекает, как комок желчи. 

- Ты ведь жизнь свою посвящаешь не саморазвитию. Когда же ты поймешь это? Ты пердишь в лужу - этому и посвятил жизнь. Знаешь только лишнюю херь, которая нигде никогда не пригодится. И не знаешь самого главного. Не знаешь, как разговаривать с людьми. Не знаешь, как не быть наёбанным. Не знаешь, как подтираться. Ты даже не знаешь, кто я. 

Я - ЭТО ТЫ 
***
16.Прощай
Знаете же, в каждом городе бывают старые неблагополучные районы, где стоят дома чуть ли не древнее самого Ильича. У каждого возникает отвращение при взгляде на такие убогие халупы, на их фасады из грязи и лунный ландшафт вокруг. Так вот. 

В одном из таких маргинальных домишек жил я. 

В нем жила моя семья вплоть до четвертого колена вглубь: революция. 

Война. 

Чистки. 

Снова война. 

Холодная война. 

Оттепель. 

Застой. 

Перестройка. 

Дефолт. 

Еще моего прадеда забирали в черном воронке именно из этой квартиры, именно посреди ночи, как и меня с моей семьей. Говорят: "будем сносить". Бывайте, дескать. 

Дом, на самом деле, пора было сносить еще в те времена, когда мой отец брил тут виски и чистил кожанку под звуки "Гражданской обороны". И вроде бы действительно - аварийный дом, надо под снос, но... Он столько знает. 

Он знает всех урок времен Сталина. Знает всех спившихся соседей, всех наркоманов, бомжей, всю шпану от мира люмпенов. Он знает меня, а я знаю его, и знаю каждый кирпич, кем и когда он был обрыган и кто в каком углу валялся мертвым грузом. 

Можно подумать, что дом от всего увиденного почти за сотню лет решил покончить с собой. Течет крыша, бутылочным звоном откликаются ломаные жизни, врезаются нетрезвой розой в сердце. Это что-то вроде стокгольмского синдрома, но даже чуть-чуть извращенней. 

По всем законам я должен спиться. Продать имущество в обмен на дозу грязнейшего героина или крокодила. Повеситься на гнилой чердачной распорке. Это невозможно передать. Это место, где полиция бывает настолько часто, что патрульные уже знают каждого жителя в лицо. 

*** 

Крики. Удары. Еще крики. Стоны. Удары. Еще. Еще. Еще. 

"Дали бы хоть поспать", а не "Что там у них происходит?". 

Очевидно - ночь. Снова пьяная драка. Снова выезжает наряд. 

Дверь не открывают. Наряд уезжает. 

Проходит один день тишины. За ним - второй, третий, а там - уже неделя. Вонь поднимается на весь дом, причем это не привычный запах мочи и перегара, а что-то холодное и копошащееся, что заседает даже не в ноздрях. То, что заседает в поджилках, вызывая судороги. 

Приезжают, выламывают двери. Я - свидетель. В квартире три трупа - ребенок, женщина и загнувшийся от голода наркоман. Своим сытным соком они выкрасили пол в едкий красно-коричневый, оставили здоровые отпечатки своих силуэтов, размазались по стенам и потолку, чтобы быть съеденными червями, мухами и тараканами. 

Этот дом видел многое. 

*** 

Пожар у соседей. И тут заинтересованность, прежде всего, в собственной безопасности. Не то чтобы люди здесь эгоисты и мудаки, а так - это необходимость. 

Пожар у наркоманов. Снова. Опять. И еще. Еще разок! Один труп и еще один элемент в экзотический запах - горелое мясо вперемешку с типичной для пожара гарью. 

*** 

Параллельно этим событиям я встречал свой день рождения. Все гости приходили в убогоньких самопальных костюмах, непринужденно и действительно как-то светло мы праздновали. И не замечали, как родители, игнорируя стойкую трупную вонь, делали вид, что все прекрасно. А ведь это сразу и не осознаешь. Осознаешь это только после того, как сам попал в похожую ситуацию. Тогда понимаешь: чтобы не спиться и не сойти с ума, надо это просто не замечать. 

Как будто Богу после седьмого дня всё осто****ело и он решил оторваться на этом доме. 

И вот теперь дому пришел конец. Пришел конец даже не дому, а чьей-то могиле, чьему-то ветхому убежищу или просто месту вечного смрада. Столько битых и бракованных здесь водится. Столько разлитой сивушной любви здесь. Наконец-то его сносят, этого больного, косого и хромого упыря. Равняют с землей, чтобы на костях построить очередную развлекаловку. Я не буду по нему скучать, но все же... 

Прощай, родной дом!