Вечер пахнет сиренью

Вечер пахнет сиренью

- Видишь, я честен с тобой!
Руки, его красивые руки с длинными изящными пальцами, чуть заметно дрожали. Из-за этого исходящее из шкатулки мерцание окрашивалось то серебристым, то нежно-лазоревым, то рьяно-алым. Лера смотрела, завороженная, не в силах поверить услышанному.

Лев поставил шкатулку перед ней. Девушка склонилась, всматриваясь жадно. На дне, выстланном темно-синим бархатом, аккуратно и изящно, как ювелирные украшения на выставке, были выложены крохотные флаконы, сиявшие всеми цветами радуги.
- Я хочу, чтобы ты поехала со мной! Поехала и разделила мою тайну!

Лера, не отвечая, осторожно провела мизинцем по одному из флаконов, включавшему в себя золотистое с нежно-зелеными прожилками. Вскинула глаза. Лев, покоряясь неизбежному, ответил на ее незаданный вопрос:
- Интерес, перемешанный с недоверием. Наша первая встреча, помнишь?
 

Она сидела на опрокинутой лодке, подставив свежему ветерку разгоряченное после долгой ходьбы лицо. От реки уже начинал, дрожа, пробираться по земле туман, но это не мешало небесному художнику развернуть перед единственным зрителем полотнище великолепного заката. Такого буйства красок не увидишь в мегаполисе, где роль неба давно и прочно занимают рекламные вывески и паутина проводов.

- Закатом любуетесь? – раздалось за ее спиной.
Лера вздрогнула, досадуя на нарушенное уединение, и медленно обернулась. У незваного гостя были ярко-зеленые глаза в окружении сеточки легких морщин, белозубая улыбка и спутанная грива волос. Он, словно не замечая недовольного выражения на лице Леры, осторожно присел рядом, поправил полы походной куртки. Что-то звякнуло тихо. Девушка с досадой подумала, уж не бутылку ли с горячительным незнакомец носит с собой. Но спиртным от него не пахло, и взгляд леденцово-зеленых глаз был ясным и пронзительным. Он подвинулся так, чтобы между ним и девушкой оставалось расстояние, приличное для едва знакомых людей, но удобное для завязывания доверительной беседы.

- Я прихожу сюда уже неделю, - мягко сказал гость, словно ненавязчиво давая понять, кто именно явился тут нарушителем территории, - но не перестаю упиваться яркостью и чистотой небесных красок. Перед этим великолепием меркнут все мои умения и таланты. Сколько ни старайся – не повторить!
- Вы художник? – Лера невольно поддалась на фразу, брошенную ей, как приманка.
- Да, Лев Ланских, если позволите, - и внимательно вгляделся в ее лицо, ожидая реакции на произнесенное имя.

- А это?
Художник вздрогнул, словно выныривая из воспоминаний. Долго смотрел на горящий алым флакон:
- У старого дуба…

Дождь застиг их внезапно, посреди поля. Взвизгивая от холодных плетей, хлещущих по спине, Лера бросилась бежать. Лев догнал ее и, схватив за руку, решительно потянул к старому дубу, величественно раскинувшему свои ветви.
- Сумасшедший, - вскрикнула она, - разве не знаете, что нельзя прятаться в грозу под деревом! А если в него молния попадет?!
- Нет никакой грозы, просто дождь. Не бойся!

И впрямь. Дождь поливал знатный, но ни громовых раскатов, ни зловещих отблесков не было. Сконфуженная, Лера покорно нырнула под раскидистую крону и принялась отжимать волосы. Лев терпеливо ждал, но как только она замерла, прижал ее к стволу так, что сквозь промокшую ткань куртки она чувствовала шероховатость коры:
- Вам некуда скрыться, моя прекрасная гостья, и теперь я требую дани за то, что предоставил Вам укрытие!
- А как же благородство и бескорыстие? – улыбнулась она, включаясь в игру.
- Только не тогда, когда теряешь голову от красоты!
И тут же поцелуем, крепким, страстным, жадным, требовательным, подтвердил свои слова.

Следующий флакон светился голубым. Не дожидаясь ответа, Лера сказала сама:
- Чаепитие на следующее утро…

Лев кивнул, пытаясь разобрать, каково ей осознавать, что все ее эмоции, все чувства, которые она испытала за время их романа, становились экстрактом в маленьких флаконах, связку которых он всегда носил на поясе, на тонкой, но прочной цепочке. Он не обкрадывал ее, этих чувств не становилось меньше, и интенсивность их не слабела, и не тускнели душевные краски. Все, что ему доставалось – лишь малые крохи, но их было довольно, чтобы обеспечить себе вдохновение.

Но все равно он был вором, потому что не говорил ей о том, что самые заповедные, потаенные веления ее сердца он превращает в то, что потом смешивается с самой обычной акварелью, и заставляет его картины оживать. Дар, неожиданно обнаруженный. Дар, который компенсировал ему  невозможность проявлять в картинах свои собственные чувства. Это он и пытался объяснить сейчас Лере. Сколько раз он сидел перед батареей пустых флаконов, вызывая в себе то гнев, то отвращение, то восхищение, то тихую нежность, вот как эту, небесно-голубую, но – ничего!

Конечно же, их прогулка под проливным холодным осенним дождем не прошла бесследно. Но, как ни странно, с простудой слегла не хрупкая Лера, а сам художник. Бледный, с распухшим хлюпающим носом и воспаленными от бессонницы глазами, он выглядел особенно жалко и ничем не напоминал того харизматичного мужчину, заставлявшего ее сладко замирать в предвкушении. Лера отогнала от себя нескромные мысли. Она ведь шла сюда, не желая признаваться, что жаждет продолжения. Тех ненасытных поцелуев вчера, под надежной защитой желтеющей кроны, ей было недостаточно. Воспоминания об объятиях Льва волновали и пробуждали желание, от которых даже кончики пальцев слегка покалывало.

Ей стало смешно от себя самой. Тут же она усадила художника в кресло-качалку у камина, заварила душистого липового чаю и принялась терпеливо, медленно поить его, дрожащего и задыхающегося. И вот именно в тот момент, когда она отводила от его горячего лба спутанные пряди волос, ее затопила волна безграничной нежности к этому человеку, который так быстро стал ей невыносимо родным.

Кто же знал, что очередной флакон с откупоренной пробкой наготове…

Лера молчала, пытаясь справиться с сорвавшимся с привязи сердцем. Словно оттягивая неизбежное, перебрала содержимое шкатулки. Как, оказывается, многолико и разнообразно то, что люди называют любовью! Густо-карамельное, медовое желание – их первая ночь, полная восхитительных открытий и откровений. Чернильно-синяя обида, когда Лев, не предупредив ее, уехал на несколько дней, заставив терзаться в неведении. Отвратительного желчно-зеленого цвета – ревность, когда Лера случайно нашла блокнот с зарисовками и, опрометчиво пролистав его, обнаружила десятки восхитительных женских портретов (не своих), бесстыдных, манящих, завораживающих. Взрывного апельсинового оттенка с прожилками солнечно-желтого – радость, когда все разъяснилось, и он бегал за ней по саду, забрасывал облетевшей листвой и целовал, хмелея от горьковатого осеннего аромата, впитавшегося в ее пушистые волосы…

Невыносимо! Прекрасно. Больно! Пронзительно. И бесконечно грустно, потому что откровения ждут не только ее.

- У тебя еще есть свободные?

Художник протянул ей флакон. Лера повертела его в руках, а потом заговорила, и Лев с отчаянием понял, что цвет не тот, которого он ждал. Не золотистый – взаимной любви, а мутно-серый, неприятный, отталкивающий.

- Когда в наше агентство обратился Арсен Доев, мой шеф забегал по потолку от радости. Еще бы – заполучить в клиенты самого великого художника современности! Какая реклама! А гонорар! Задание, правда, было несколько нестандартным, но кого и когда это смущало? Арсена волновал твой неожиданный успех. Он начал усматривать в тебе конкурента, но никак не мог понять, в чем секрет твоей популярности. И поручил это выяснить нам. Его интересовало все – техника, материалы, может, даже, ритуалы.

Моя задача была простой – втереться в доверие, очаровать, вскружить голову, соблазнить, выманить, выведать. И появиться на ковре у шефа с докладом. Шеф сулил мне золотые горы, обещал, что я смогу открыть свою галерею. Я не врала, когда говорила тебе о том, что выгорела и не знаю, чего хочу от жизни. Возможность вырваться из рутины и открыть свое дело казалось мне выходом. И хотя роль коварной соблазнительницы казалась мне недостойной, я согласилась. В конце концов, я не раз становилась жертвой обмана, почему бы теперь не отомстить всему роду мужскому в твоем лице? А заодно и выполнить задание Арсена…

Теперь, как ты понимаешь, я этого не сделаю. И не потому, что меня сочтут сумасшедшей, если я расскажу, что в нашем, предельно материальном мире, ты обладаешь даром превращать чужие эмоции в субстанцию, которую и добавляешь в свои краски. И твои картины становятся столь живыми и притягательными. А потому, Лев, что играющий не по правилам, всегда проигрывает. Я не выдам твою тайну, но и остаться с тобой я не смогу.

Она перевела взгляд на флакон, уже до краев заполненный густо-серым, клубящимся, дымчатым.
- Раскаяние. Не знаю, есть ли оно в твоей коллекции, но это все, на что я способна сейчас.
- А я все не мог понять, - медленно произнес Лев, и каждое слово было хлестким, как пощечина, - что это за черный осадок, который примешан к каждому цвету. Списывал все на то, что это твоя индивидуальная особенность. А это – всего лишь ложь!
Лера понимала, что оправдания ее прозвучат жалко, да и ни к чему они теперь. Она только осторожно протянула художнику сосуд, который он безропотно принял, и легонько поцеловала его в сухие, сомкнутые губы:
- Прощай, великий мастер, и не суди меня строго!

Едва она закрыла дверь, раздался звон разбитого стекла. Но что это было: флаконы с ее чувствами или бедное сердце художника, Лере уже не суждено было узнать…

Наутро, как она и ожидала, в доме напротив уже было пусто. Девушка вышла на крыльцо, поеживаясь от сырого ветра, и едва не упала, споткнувшись о сверток, оставленный у порога. Подняла, вернулась в дом, торопливо сдирая бумагу, пока, наконец, в ее руках не оказалась картина в простой реечной рамке и сложенный вчетверо лист бумаги. На нее пахнуло весенней свежестью, от букета, изображенного на картине, вился нежный аромат. Как будто, вопреки здравому смыслу, вопреки осенней непогоде за окном, где-то под окнами расцветала сирень.

«Ей было всего шестнадцать, - говорилось в записке, - милая, восторженная девушка, которая каждый день приходила в галерею, чтобы полюбоваться на мои картины. Она никогда не искала встреч, ей было довольно немого обожания на расстоянии. Да и мне не приходило в голову завязать с ней знакомство. Что я, искушенный и разочарованный, мог бы дать этой юной невинной душе? Мне хватало того, что ее восхищение заполняло всю галерею. Знаешь, как выглядит первая, самая чистая влюбленность? Посмотри на эту сирень. Я никогда не выставлю эту картину под жадный блеск незнакомых глаз, слишком мне дорого это хрупкое чувство. Я хочу, чтобы она осталась у тебя. Напоминанием…Мой прощальный подарок».

Лера легко могла понять, что стоит за многоточием. Напоминание о настоящей, бескорыстной любви юной незнакомки как укор ее собственной двуличности и расчетливости. Каково ему, «искушенному и разочарованному» было понять, что он полюбил, мучительно и горячо, полюбил по-настоящему впервые в жизни, но все оказалось ложью? Вернее, не все, но Лера понимала, что хэппи-энда у их истории не будет.

Она еще раз посмотрела на картину. Да, Лев знал, как превратить дар в проклятие! Теперь этот аромат будет мучить ее по ночам, навевая сны о несбывшемся, невозможном счастье. Глядя на едва заметные переходы от сиреневого к розоватому, лиловому, белому, девушка вдруг улыбнулась, понимая, каким будет ее следующий шаг. Лев, сам того не зная, действительно сделал ей роскошный подарок!

Через неделю, доложив о проваленном задании и получив расчет от шефа, Лера стояла перед дверью Института эмоций. Впереди ее ждала увлекательная перспектива, благо материала для изучения  у нее теперь было более, чем достаточно.

А через полгода в галерее появилась новая картина, автопортрет.  Закат над рекой. И человек. Только он не любовался на щедрость небесного художника. Он сидел на опрокинутой лодке спиной к закату и лицом к зрителю, и во взгляде его было столько тоски и безысходности, столько надломленности и боли от неразделенной любви, что сомнений не оставалось – художнику Льву Ланских, наконец, удалось выпустить на свободу свои собственные чувства…