Вечный

Вечный

Исполинские, выкрашенные в белый цвет колонны, подпирающие впечатляющей высоты потолок. Длинные ряды темных деревянных скамеек. Орган, размещенный так высоко, что кажется, делали его вовсе не для людей, что остаются со всеми своими печалями где-то далеко внизу. На полу, возле каменной чаши, отпечаток ноги – то ли шутка строителей, то ли, как гласит местная легенда, след самого нечистого, ступившего однажды в бесконечной наглости своей на освящённую землю. Статуи святых. Расписной алтарь. А над алтарем - распятие. Огромное, деревянное, сделанное со всем вниманием к деталям. Оно висит на цепях, словно подчеркивая полную безысходность для поникшей фигуры.
Если смотреть от алтаря скамейки сливаются в единую темную массу. В переднем ряду, сгорбившись и опершись руками на трость, сидит старик. Седая борода его ниспадает на грудь. В мутных глазах, почти скрытых за густыми серыми бровями и тяжелыми веками, кажется, навеки застыла вселенская печаль. Ботинки его истоптаны, а заплатанные одежды почернели от грязи. Не решаясь поднять взгляд на деревянную скульптуру, он сидит, глядя в пол. Губы его шевелятся, словно силясь что-то произнести, но не в силах вымолвить ни слова.
Входные двери отворились, и в церковь вошла группа людей. С интересом глядя по сторонам, в конце процессии шагал мальчик, на вид лет восьми от роду. Курносый, голубоглазый, с желтыми кудрями и необычно чистым и светлым лицом. Заметив старика, он вприпрыжку побежал к алтарю, по пути легкомысленно наступив в отпечаток стопы на полу. А добежав, плюхнулся на скамейку рядом со стариком.
- Эффектно. Но не эффективно, - мальчик кивнул на распятие.
Старик промолчал.
- Ибо даже ради хлеба небесного пойдут сотни тысяч, то что станет с миллионами остальных, - мальчик тряхнул головой. – Прибили, чтобы не мозолил взгляд, и забыли…
- Уйди, - попросил старик.
Мальчик посмотрел на него с веселым удивлением:
- Куда же я пойду? Не, с тобой интереснее…
- Оставь меня в покое. Пожалуйста. Прошу.
- И что самое удивительное, - мальчик болтал ногами. - Сын-то, по всей видимости, добрее отца вышел… Очень уж Отец карать любит, а Сын, - мальчик взял паузу. - Прощать.
Глаза старца увлажнились.
- Как думаешь, сколько тебе ещё предстоит ждать? – спросил мальчик таким тоном, будто осведомлялся о погоде на завтра.
Старец вздохнул.
- Я говорил тебе, - мальчик заёрзал, - ты напрасно ждёшь. Они там все, - мальчик кивнул на потолок. - больно… Важные очень. А главный - тот еще фрукт. Обидчив как… как ребёнок. Ты так целую вечность будешь дожидаться. Того и гляди, род людской переживёшь.
Солёная капля, сорвавшаяся с носа старика, разбилась об пол.
Мальчик потянулся к самому его уху и с яростным убеждением сказал:
- Пойдём со мной. Ну, пойдём же, давай. Возьми собственную судьбу в свои руки!
- В свои или в твои?
Мальчик с оскорблённым видом отодвинулся от него.
- В отличие от некоторых, - обиженно отчеканил он. - Я уважаю свободную волю. Не хочешь – как хочешь. Но учти – за тобой сейчас придут…
На лице старика промелькнула тень беспокойства.
- Знаешь, я сам порой прихожу в удивление от их методов… - мальчик с преувеличенным интересом рассматривал свои ногти.
- Ты же их и создал… - просипел старик.
- Не-а, - мальчик повертел пальцем перед лицом старика. - Я могу лишь указать путь, а идти по нему или нет – каждый решает сам… Свободная воля, опять же…
Он встал.
- Точно не хочешь? Ну, смотри… У тебя осталось совсем немного времени… Кстати, насчёт любви к свободе, - он обернулся и показал пальцем на крест. – В этом мы с ним схожи.
Мальчик ушёл, а старец продолжал сидеть и бормотать, пока на его плечо не опустилась тяжелая мозолистая рука.

…он трясся в кузове, в толчее такого же сброда, каким считался и сам. В этот раз к сброду было велено причислять преступников, цыган, евреев... И бродяг.
В тесноте битком набитого "сбродом" крытого брезентом кузова было трудно дышать, а каждый поворот, когда массу людей разом начинали прижимать к одному из бортов, превращался в настоящее испытание на крепость ребер. Сидящие вдоль бортов у выхода солдаты курили, обсуждали вчерашний боксёрский матч и брезгливо тыкали стволами винтовок в сторону арестантов, если кто-то из них вдруг оказывался ближе, чем на пару шагов. Иногда порыв ветра поднимал брезентовый полог и тогда можно было увидеть кабину точно такого же грузовика позади.
Грузовики проехали последний поворот и остановились. Конвоиры отворотили брезент, откинули борт, спрыгнули на землю. Команда: “На выход!”. Лай собак. Земля тяжело ударялась в подошвы изношенных ботинок. Слабые ноги подламывались, в лицо летела и била с размаху по щеке земля. Как там было? Подставь вторую? Его рывком подняли и швырнули в слабо шевелящуюся, воняющую потом и страхом колонну. Рядом выгрузили арестованных ещё из трёх грузовиков. Впереди виднелись открытые решётчатые ворота, на створке которых отчетливо, словно огненной вязью на черном фоне, проступает надпись “Труд делает свободным”…

… четырнадцатого числа весеннего месяца нисана духота стала воистину невыносимой. Трудолюбивый гончар решил даже не работать днем, что обычно он позволял себе лишь по субботам или во время родов у жены. Ну, или восстаний, которые все равно подавлялись в зародыше. Впрочем, происходящие на днях волнения как раз могли быть предвестниками очередного бунта.
Он встал из-за стола, отмыл руки, ополоснул лицо. Легче не стало. Жара продолжала липнуть к телу густыми каплями солёного пота. Борьба… Один только мятеж маккавеев служил наглядным уроком, что случается с теми, кто поднимается против Рима. Владычество чужеземцев было ненавистно, но правили бы ли они сейчас народом израилевым, если бы на то не было воли господней? Кулаки ремесленника сжались. Ибо бунт против Рима прочно ассоциировался у него с его младшим сыном, от которого ремесленник отказался, стоило отроку вступить в ряды зелотов.
Пробежавший под окном мальчишка-глашатай возвестил о том, что схвачен царь…