Венецианская лазурь

Предисловие и глава 1

…«Месяца китовраса в нелепый день» — под свист дудки и бряканье бубенцов начинается скоморошья приговорка. Ходят по кругу медведь да коза в берестяных личинах, пляшет толстяк, ряженый бабой, у берёзы скребёт траву настоящий худой медвежонок. То смеются, то ахают зрители: тычут пальцами в скоморохов княжьи гридни в алых плащах, ухмыляется во весь рот великан-варяг, хохочут, пихают друг друга локтями чумазые подмастерья, прячет лицо в ладошки разрумянившаяся молодка, грозит пальцем охальникам бородатый старик. Тёмные, тяжело рубленые стены домов обрамляют узкие улочки вперемешку с молодыми деревьями. Деревянная мостовая щедро усыпана золотыми и червонными листьями. Над головами огромная синева — такого высокого неба не сыщешь ни в Киеве ни в Новагороде ни в Рагузе ни в самом Цареграде. Где-то ржут, поспешая, кони, перекликаются звонкоголосые петухи, перебрехиваются собаки, стучит молот о наковальню, скрипят ворота. Полоцк живёт. А отойдёшь за белые стены города — и тишь, небывалая тишь вокруг, каждый шаг, каждый шорох веточки будет слышен. Распростёрлись лесные дали, распластались платками степи, разлились, бушуя, моря — бездорожье вокруг, тропы торные да людские пути перечесть можно. Кто живёт как зерно пшеничное — от весны до осени корнем в землю, добрым людям на пропитание. Кто растёт величавым дубом — сто лет путников укрывал от дождя да зноя и ещё сто лет помнить будут. Кто пробивается к свету как яблоня — из никчёмного семечка славный ствол, добрый плод. Кого носит по ветру, словно глупое перекати-поле — нынче здесь, завтра там, как беспутные скоморохи. Среди моря овин горит, по чистому полю корабль бежит, вор у вора портянки украл. Сели Ваня с Машей отведать сказки нашей, кто смел тот и съел. А вы читайте — на ус мотайте.

Глава 1

…Журавли улетают на юг, — так рассказывал дядько Жук. В птичий Ирий, пережидать студёные зимы, неласковые метели. Стоит только месяцу листопаду тронуть золотом дубы с клёнами, поднимаются на крыло стаи. А пока ветви зелены — кружат над полями, в облаках прячутся и зовут друг друга: Курлы… Курлы… Стать бы вправду серым журавушкой, улететь прочь из дома в дальние страны. Поглядеть, как там люди живут, правда ли вместо хлеба едят песок, молоком умываются, а девицам закрывают лицо, чтоб никто не увидел — хороша, али нет… — Юрась фыркнул, сплюнул травинку и перекатился на живот, — может там все девицы косоглазые да чернявые. И всё равно — птицей было бы лучше.

Долговязого Юрася с детства дразнили Журкой. Народ в Востраве был работящий да ушлый, слов на ветер не бросал зря. Длинноногий, длиннопалый, остроносый и быстроглазый мальчишка в самом деле походил на птенца-слётка. С малолетства был слаб здоровьем, бледен до синевы, отчаянно неуклюж и задумчив сверх всякой меры. Бывало, погонят гусей на луг, приставят Юрасика с хворостиной следить за птицей, бац — белохвостые разбрелись кто куда, а мальчишка сидит у пруда и глядится в воду, будто водяницу там углядел. Мать его вразумляла и словом и розгами и тайком к ведовице водила — без толку. Бабка гуся взяла и пряжу взяла, а про парня сказала «мол, не жилец». Ошиблась — из многочисленных детских хворей Юрась выкарабкивался упорно, а из пяти младших сестёр и братьев сгорело трое. К лучшему — овдовев, мамка вряд ли сумела бы выкормить всю ораву голодных ртов. А так выжили… Вся надежда была на младшего, Киршу — братец сызмала рос мужичком, после десятой зимы стал выходить на страду, как взрослый, тянуть соху вместе с бурой кобылой Зорькой. Лада, погодка, тоже была мастерицей на все руки — и в избе и в поле и в огороде. К ней и присватывались уже, даром, что не красавица. А Юрась до сих пор перемогался на тех делах, что в деревне поручались детям, дурачкам и вовсе никчёмным работникам. Он был вынослив, а вот сил поднять тяжесть, целый день походить за плугом или поработать на солнцепёке не хватало, случалось, и обмирал от натуги и сутками потом отлёживался на печке. Мать пока не торопила сына с женитьбой, понимала, что хорошая невеста за хилого мужа добром не пойдёт. Только вздыхала, глядя, как подрастает Кирша, как невестится Лада, как с трудом, шатко-валко от зимы к зиме тянет дни прежде крепкий хозяйский двор. Сам Юрась понимал, что едва отрабатывает хлеб, который он ест, и стыдился своей слабости, но поделать ничего не мог. Так бы и лежал день за днём, глядя в небо, на пышные облака и разноцветные ленты зари, рассматривал бы, как причудливо вырезаны листья рябины и шишки хмеля, как сочно блестит в раскопе мокрая глина, как лижут обрыв мутно-рыжие волны речки, как бродят по лугу коровы, жуют траву. Как слипаются, насмотревшись, глаза, словно девы-полуденницы мажут мёдом ленивые веки…

— Ах, поганка! Шкура пятнистая, вон пошла!!! — визгливый голос сестрёнки мешался с возмущённым коровьим мычанием, — вот я вам покажу, как бодаться! Свистнул в воздухе прут, тяжело затопотали копыта.

Грязной пяткой Лада пихнула Юрася в бок:

— Ишь разлёгся, гультай! Вставай, погляди, как Пеструха Ночке бока попортила! Где твои глаза бесстыжие были, соня, стоило тебе еду в поле нести!!!