Вернётся

Вернётся

Утром они съездили на могилку – посмотреть, как покойник переночевал. Помянули теперь уже с полным ощущением, что это навсегда и бесповоротно.

– Жалко вашего папку, – всплакнула она, и он слегка приобнял её.

Верещанников-старший умер на Пасху, и похороны пришлись на Светлый вторник. Гроб вынесли и поставили перед домом на две шаткие табуретки, ножки одной для верности подпёрли поленом. Внутрь положили две пары очков, одни для телевизора, другие для газет, и старый сотовый телефон без SIM-карты. В руку покойника вставили чистый носовой платок, на лбу долго закрепляли зелёную бумажную бандану с курчавым православным крестом и густой старославянской вязью; ветер норовил сорвать бумажку и унести.

Молодой худосочный батюшка с бедной рыжеватой бородкой и такого же цвета завитками волос, придавленными скуфьёй, в тонкой джинсовой курточке поверх ношеной, рабочего вида рясы отпевал торопливо, частил и почти не показывал лица из-за больших, пасхального чтения, обтянутых красным бархатом корочек, в равной мере похожих и на приветственный адрес для корпоративного юбилея, и на советскую почётную грамоту. Он удерживал корочки обеими руками; ветер сам раздувал кадило.

Верещанников-старший лежал непривычно навзничь, но всё с той же знакомой, плохо скрываемой самодовольной усмешкой, с которой он пересказывал старые любимые анекдоты и заранее улыбался, двигая языком то за верхней, то за нижней губой. Эту ухмылку напоследок устроила ему тетя Нина, соседка, омывавшая тело и командовавшая положением во гроб. Это она подвязывала ему нижнюю челюсть и, мощно вцепившись пальцами, вытягивала наверх закушенную нижнюю губу.

Смерть не успела оставить на его лице других заметных следов, разве что исчезли на носу ломкие красные червячки лопнувших сосудов, да пропал старый угорь, что глубокой воронкой впивался в кожу посередине щеки: вероятно, засыпало налетевшей с деревьев пыльцой.

Народ стоял полукругом и украдкой разглядывал Верещанникова-младшего. Ветер налетал на него не сильней, чем на остальных, но пыль будто стороной облетала его тёмно-синий с нефтяным отливом костюм, и мелкая дорожная грязь, будто сама отскакивала от лакированных туфель. Взгляды людские, наоборот, словно липли. И к скуластому обветренному лицу, в хмурости мало похожему на усмешливое лицо покойника, и к большим северным рукам. Золотую печатку с пальца он снял, но теперь ему чудилось, что все смотрят на его дорогие часы, и он то убирал руки за спину, то складывал внизу живота, то вытягивал их по швам и тут же непроизвольно цеплялся большими пальцами за проймы брючных карманов – как в детстве, когда вызывали на педсовет и начинали выговаривать за плохие дела. Рук было много, больше, чем сейчас нужно. Да и потом, он чувствовал, деть их будет некуда, применить не к чему. Кто-то понесёт гроб и крышку, другие разберут венки, кто-то будет потом закапывать, а ему так и остается не знать, что делать со своими руками – вплоть до самих поминок, когда надо будет вставать, поднимать стопку и что-то говорить. Об отце. А надо ведь будет что-то сказать. И не только от себя, но и от имени матери и сестры тоже, и ещё сделать так, чтобы их незримое присутствие на похоронах не соприкоснулось с памятью о той женщине, оставшейся жить с отцом и о которой не положено было вспоминать.

«Хрен едучий!» – говорила об отце мать, отмахиваясь рукой от любого упоминания о нём, но отчего-то плакала каждый праздник. «Яшка, ну ты хоть съезди!» – попросила сестра, когда позвонила ему сказать, что их отец умер. – А потом ревниво добавила: – «Уж тебя-то он так любил, так любил. Яшку, говорил, жальче больше всех».

Священник закончил отпевание, быстро перекрестился и отступил от гроба на шаг. Некоторое время он спрашивал, не намерены ли родственники прощаться прямо здесь или будут делать это на кладбище и должен ли он туда ехать? Яков ответил «здесь, здесь», просто опираясь на интонацию слов священника, а не на их смысл. Он первым подошел к гробу и поцеловал зелёную бумажную бандану на твёрдом холодном лбу. Встал в сторону. Женщины плакали и утирали слезы кончиками платков. Несколько прилично одетых пенсионеров встали у гроба почётным караулом. Самый высокий из них, явно главный, держал у ног траурный венок, сделанный из еловых веток и искусственных цветов – от имени ветеранов войны и труда, а также дирекции бывшего авторемзавода. Он начал было речь, но под взглядом молодого священника стушевался и замолчал. Соседи-мужики толкались кучкой; безработные, они делали вид, что лишь по чистой случайности оказались тут в рабочее время. Потом вокруг гроба сделалось пустынно, и в руках у священника появилась жестяная коробка с промытым речным песком. Узким серебряным совочком священник подхватил немного песка и в два ловких движения попробовал изобразить на саване довольно большой по размерам крест, но тут дунул ветер, и крест получился неровный, размазанный; где-то насыпалось слишком много, а где-то совсем ничего. Священник подумал и третьим движением докинул песка туда, где его не хватало. После этого он велел положить крышку, взял в руки молоток и стал очень громко, уверенно, как хороший плотник, заколачивать гвозди один за одним, однако не до конца осаживая их, словно оставляя возможность, чтобы потом, в случае чего, можно было подцепить шляпку гвоздодёром.

Гроб подняли и положили на солому в тракторную телегу. Задом подъехал сам трактор, лязгнула сцепка, и желающим ехать на кладбище было предложено забираться. Все сразу пришли в движение, затолкались, засуетились, но в итоге поехали человек семь. Толстую женщину, бывшую председательницу сельсовета, долго и бестолково подсаживали наверх, подставляя под неё табуретку, а потом закатили в телегу, как бочку. Яков залез последним; он предложил председательнице место, оставленное для него на запасном колесе, но та отчаянно замахала руками и села прямо у гроба, вытянув ноги. Тогда он тоже не стал садиться на колесо, присел у борта на корточки, потом опустился на колено.