Вещий

Вещий

Поцелуй на хресте,

Буквы на бересте.

То ли брат, то ли враг у порога.

Между двух берегов

Льётся руськая кровь,

Льётся кровь попустительством Бога.

Здесь чужие мечи,

Облака саранчи,

Паруса и косматые кони.

Затянуло поля,

Почернела земля,

Исходящая горестным стоном.

Отвернувшийся Бог,

Видно, слишком был строг,

Проклиная славянское племя.

И бушует пожар,

Значит - время для чар,

Если Бога закончилось время.

Страшен год 1067 от Рождества Христова. Ой, стоном стонала земля Русская. Покраснели воды Немиги от крови человечьей, костьми берега засеялись… А только год 1068 и того страшней. Не иначе, проклял Господь землю нашу за князя клятвопреступника. Хрест ведь святой Изяслав Ярославович целовал на Рше, что никакой обиды Всеславу Брячеславовичу со сынами его чинить не будет. Да заместо того, чтоб речи о мире вести, в поруб посадил. Ох, беда тебе, Русь Киевская, при таком-то князе: полчища половецкие, точно море великое. Волнами накатывают, землю смертию да слезьми покрывают. А великий князь Киевский от хана Шуркана на подворье затаился. Нагнал, нагнал тот страху на реке Альте, а и народ киевский не лыком шит. Биться с половцами хочет! Только князю вече со старейшинами не указ: ни коней, ни зброи не даст, сказал. Гож ли такой князь? Не люб он Киеву! Долой!

Вот тогда монах Антоний, к коему за советом пошли, и скажи: «Выпустите Всеслава Полоцкого из поруба – не забоится он ворога степного».

Так и вышло.  Прогнал Чародей хана Шуркана обратно в Дикое Поле. Да только приходит беда – отворяй ворота. Недолго Всеслав Полоцкий на Киевском столе сидел. В Польшу Изяслав со дружиною утёк. К Болеславу Смелому, тестю своему. Морем было войско половцев – акияном ляхи идут. А в спину младшие Ярославичи грозят: Святослав Черниговский да Всеволод Переяславский. Вывел воев киевских Чародей супротив государя помазанного, самим Папой Римским благословлённого, в Белгороде встал. Может, и сдюжит волшбой войска вражеские одолеть… да только какой ценой? Выпустили киевляне Брячеславовича из поруба, на стол княжеский посадили. Да недаром говорят: сколь волка не корми, он всё в лес смотрит. Рвёт сердце чаяние недоброе…

– Эй, гусляр! Вдарь перстами по струнам звонким, дай душе кречетом в небо воспарить…

Седовласый дедко кивнул, инструмент на колени поставил. Взлетели пальцы – точно стая лебедей крылами взмахнула…

(Музыка. Трек 1)

Приложил гусляр шуйцу к струнам, только отзвук в воздухе затрепетал. Поднял старик лицо, поверх голов посмотрел. Тут же слушатели расступились, будто кто руками раздвинул. Сам князь из шатра, оказывается, вышел. Стоит, к столбу прислонившись, смотрит задумчиво. Поднял десницу, гусляра поманил: иди, мол, сюда.

– Зачем пришёл?

Молчит старик. Покряхтел маленько, на лавку взгромоздясь. А правнук Рюриковича стоять остался. Брови только нахмурил.

– За тобой пришёл, Всеславушка, почто же ещё? – отозвался, наконец, гусляр. Устроился поудобнее, снова персты на струны возложил. – Воротился бы, сокол ясный. Засиделся Святополк на столе Полоцком. Совсем кривичам житья не стало. Глядишь, все пущи заповедные под корень изведёт, да капища разорит.

– Поздно спохватились, – сквозь зубы князь буркнул. – Где были вы, когда Владимир огнём и мечом по Полоцкой земле прошёлся? Или… – тут лицо Брячеславовича исказилось, как от боли великой, – когда Мстислав Менск зорил. – Резко князь от гостя своего отвернулся. Руки на груди сложил. – Я теперь тоже раб божий.

Старик за спиной вздохнул тихонько:

– Все вы, кривичи, внучата нам. Даже и те, кто в рабство трапил. А ты, соколик, князь Полоцкий. Нет душе вещей хозяина окромя тебя самого. Вертайся. Пора бы уж.

– Видишь это? – яростно господин Киевский фибулу на свитке рванул, на хрест указал.

– Вижу, дитятко, – спокойно дедок молвил. – Гляжу, и оберёг матушкин носишь, в колодезь не бросил…

Рука князя, хрест сжимавшая, дёрнулась неуверенно, опала, мешочек полотняный ненароком задев.

– То о матери память, не о боге, – хмуро сказал, сам не до конца поверил.

Опустил гусляр голову, струны стал перебирать.

(Музыка, трек 2)

– Отчего, сокол ясный, у отца твоего да деда по одному сыну было, а у тебя уже четверо, хотя и трёх круголет не минуло? И ещё будут, ежели отсюда живым уйдёшь.

Не сразу Чародей ответ дал. Думу думал.

– Дед Изяслав молодым богу душу отдал. А батюшка… видно, воля Всевышнего такова.

Усмехнулся музыкант, а персты меж тем гусли, будто девицу, ласкали.

– Так, да не так, Всеславушка. Так, да не так. Изяслава Владимировича не за то Книжником кличут, что в горнице сидел. Знал, за какой конец меч берут. Отроком ещё на отца клинок поднять не убоялся, матерь от гнева его защищая. Ну да то ведомо тебе. Мудр был Изяслав, яко и племя его. Тяжкие времена вам на долю выпали, деточки. Ночь Сварожья наступила. Марена хозяйка нынче, нет Белобогу к вам ходу… Нового Бога Изяслав на земли Полоцкие привёл. Аки гостя дорогого, за руку. Не чета дед твой Владимиру Красно Солнышко. Не стал внук Рогволода купальских огней гасить, да хатников выгонять. И сын его завет крепко помнил. Любил Брячеслав землю родимую… а пуще того мать твою – красу ненаглядную. Больше бога распятого Зореньку свою любил. А потому спящим прикинулся, когда в Купальскую ночь пошла жена Папороть-кветку шукать. Кого она в лесу повстречала, я баять не стану, а только что от волхвования родился – не сумлевайся. Самого Рода сила тебе дадена.