Весна Хару

Хару

Грустна моя дорога на земле,

В слезах и горе я бреду по свету,

Что делать?

Улететь я не могу,

Не птица я, увы, и крыльев нету.

Яманоуэ Окура (1)

- Вот и зима началась, - сказала кормилица где-то неподалёку.

Она сказала – и проснулась я.

Под одеяниями даже сейчас, когда много слоёв поверх меня положили её тёплые руки, холодно было. И летние кимоно, и зимние. Но не грели меня они. А лицу было ещё холоднее. Вылезать из постели моей не хотелось.

Приподнявшись, огляделась.

Двери раздвижные задвинуты плотно, только лишь тусклый мягкий свет струится через бумагу, которой они оклеены. Тускловат свет. Видно, пасмурно сегодня на улице. А кровать мою загородили ширмами. Только всё равно скользил откуда-то из щели холод. Вылезать совсем-совсем не хотелось. Только руку высунула из-под краёв одеяний – и тотчас же убрала обратно.

- Снег идёт – и будто сливовые цветы лежат на ветках, - задумчиво мама моя отозвалась, стоявшая где-то близко от неё. Верно, на сад смотрела.

- Как же холодно! – отозвалась кормилица, - Я боюсь, как бы ни заболели вы, цветы мои драгоценные, в эту суровую зиму. Ох, что же господин всё не едет, да не едет?!

- Может… - голос мамы дрогнул, - Он и не приедет больше? В столице много прекрасных цветов. И они распускаются. Год за годом цветы распускаются в цветниках и на ветках новые. Только я не молодею. Старею я. Может, уже и вовсе не хороша?

Села. Сползли на колени мои кимоно, укрывавшие меня. Холод обнял меня. Но мама, кажется, была расстроена. Надо к ней подойти. И обнять её, согреть своими руками. Что-то доброе ей сказать.

- Погоди-ка… слышишь, одежды шуршат?

- Видно, Хару уже проснулась.

- Или же ворочается, не спит. Холодно.

- Может, вставать уже пора?

- Нет, пусть ещё поспит.

И одежды её зашуршали по направлению к моим покоям. А раз она хотела, чтобы поспала я ещё, то легла я и притворилась спящей.

Сёдзи раздвинулись. Лёгкое шуршание одежд вошло в комнату. И, чуть погодя, приблизилось, обхватило меня лёгким ароматом. И поверх кимоно, под которыми я лежала, легло ещё одно, которое мама скинула с себя. И прикрыла меня. И зашуршали её одежды, уходя. Я глаза приоткрыла и подсмотрела.

Хоть и постарели, чуть обтрепались её одеяния, когда-то как и слова отца поражавшие своей пышной красотой, но всё же благоухали они также. И мама моя, двигающаяся медленно и изящно, понемножку переставляя ноги, по чуть-чуть, была прекрасной. А какие красивые были её блестящие чёрные волосы! Густые, прямые, спадали они до самого пола и даже чуть шли за нею, поверх шлейфа её верхней накидки.

Только замерло сердце в груди моей. Я приметила вдруг в её роскошных чёрных волосах две нити седины!

Вот захлопнулись сёдзи. И до того увидела я в сужающуюся щель – а она меня не видела – как сомкнулись, как сжались мамины губы. Словно рот закрыла, чтобы слов не вымолвить. Или… сердце?..

Я лежала под восьмью уже одеяниями, летними тонкими, и парой зимних, подбитых ватой. Стало чуть теплее телу. Только сердце при мыслях о маме болезненно сжималось. Расстроена мама моя была сегодня, сильно. Но как обычно прятала. Вот, ушли, отдалились от меня её чувства, шуршащие, словно полы её одежд.

- Жаль, что сад наш зарос, - сказала нянюшка уже чуть подальше.

- Некрасиво стало, - мать сказала, к ней подходя, - Портят сорные травы и кусты эти вылезшие красивые линии сада.

- Я… я их вырву всех! – рассердилась служанка.

- Ты их вырвешь, - сказала мама как-то глухо, - Жаль, что чувств из сердца так не вырвать легко, как стебли сорных трав!

Постояли они, молча. Видно, на сад смотрели заросший. Да только на что там было смотреть? Разве что на то, как медленно и кружась падал снег, будто падающие лепестки белых слив.

- Девочке нашей шестнадцать вёсен станет в том году, - добавила кормилица, - Может, пора уже провести обряд надевания мо? Да присматривать жениха?

- Да какие тут женихи? – хозяйка усадьбы ответила злобно, - В этой-то глуши! Не за кого её тут выдавать.

Чуть помолчав, добавила, уже грустно и устало:

- Да и нету у меня шлейфа нового для неё. И… и, признаться, что и краски зубы чернить нам двоим не хватит. Погодить бы немного.

- Или, может, господину написать? – вдруг служанка встрепенулась, - Ведь не дело же! Выросла наша Хару. А платья донашивает старые, что я из ваших одеяний старых шью! И мо нам новый ей не подарить, красивый! И зубы ей нечем чернить, как пристало! Да что же это делается, боги? Да за что же вы так жестоки к этому дому-то?!