Волчица в овечьей шкуре

Пролог и начало книги.

Волчица в овечьей шкуре.

«…Когда в душе нет долгов,

а в голове кандалов,

Когда понятно без слов,

Когда не надо врагов,

Тогда – это счастье…»

«Счастье» Иван Вабищевич

Пролог.

Ну здраствуй, Убежище. Иногда ей казалось, что Нора – единственный островок спокойствия и тишины в этом мире. Она приходила сюда редко – только в самые отчаянные моменты своей жизни. Когда выбора действительно не было. Не потому, что не нравился этот созданный собственноручно, маленький мирок уединения, а именно из-за того, что её могли выследить и узнать о нем, и тогда…

Тогда лишили бы и этой, единственной отдушины в жизни.

Рука с трудом передвигалась вдоль щербатых, плохо подогнанных друг к другу старых досок, сквозь которые осыпалась черная, маслянистая в тусклых отсветах чуть мерцающего огня старого фонарика, земля.

Весь путь казался бесконечно долгим.

До подземного источника она все-таки добралась. Когда-то именно из-за него Кася и начала рыть здесь свою нору. Вгрызаться в землю из последних сил, чтобы создать ее, и только ее, убежище, о котором никто не должен был знать.

Никто, кроме бабушки.

Она так мечтала о месте, где сможет хоть немного отпускать внутреннюю пружину и выть. Просто выть. От безысходности. От жалости к себе. От несправедливости. От желания мести. И от невозможности выпустить свою внутреннюю волчицу на свободу.

Даже обычный зверь должен иметь место, где он может быть самим собой. Где сможет отпустить себя и позволить, постоянно сдерживаемой, внутренней боли вырваться наружу.

Вода окрасилась красным. Светловато-алые ручейки потекли по щербатым стенкам старого, найденного когда-то у старьевщика на углу «Парковой» и «Емилии Платер», алюминиевого таза. Ссадины тут же неприятно защипало от ледяной прохлады воды и простого ромашкового мыла. Причем так, что даже заскулила пару раз от боли.

На глазах выступила подозрительная влага. Странно. Она уже давно не плачет. Потому что не видит смысла. А тешить чье-то извращенное самолюбие…

Наверное, это от облегчения. Большого такого. Всеобъемлющего. От того, что наконец-то все закончилось.

Ничего. Главное – жива. И даже практически свободна. Что делать с этой своей свободой она подумает завтра. А сейчас…

Уставшее тело, несмотря на ноющую боль сразу в нескольких местах, доползло до упакованного в непромокаемый пакет, потрепанного одеяла. Размотала его, кинув выпавшую почти плоскую, всю в комках, перьевую подушку под дощатую стенку, и укрылась, устраиваясь с максимальным удобством и держа в руке несколько припасенных на такие случаи между подушкой и одеялом протеиновых батончиков. Ей нужно восстановить силы. И хоть это не мясо, но все же…

Завтра. Все завтра. Она слишком устала. Да и ее все равно не найдут. Если, конечно, будут искать. В чем она сильно сомневалась.

Снилась ей бабушка. Такой как она её запомнила – даже в своём довольно немалом возрасте держащей ровную осанку, - с легкой проседью в густых каштановых волосах и с добрыми, весело глядящими на Касю, желто-карими глазами.

«Глупцы!» - говорила она в Касином сне, - «Все, как один, Кашенька, слепые глупцы! Плюй на них и иди дальше. У тебя с ними разные дороги.»

Она так и называла её, как всегда - «Кашенька» с тем самым мягко шипящим «с», что чудесным образом трансформировался в «ш».

«Больно, Ба» - в ответ во сне жаловалась Кася бабушке, - «Так больно!»

«Знаю, коханье[1] мое!» - теплые родные руки крепко прижимали её к бабушкиному боку. Так, что нос Каси упирался в чуть потертую, свободную рубашку из фланели в клетку. А теплые, покрытые сеткой морщин, ладони гладили русую макушку, - «Потерпи, Кашя, еще чуть-чуть потерпи».

Бабушка все гладила и гладила её, а внутри, прямо под сердцем, разливалась всепоглощающая тоска. Не будет больше: ни этих объятий; ни теплого, всё понимающего взгляда; ни сказано родным голосом «Кашенька»; ни слов, что каждый раз помогали Касе выживать...

***

Первый пункт бабушкиного плана пришлось начинать исполнять прямо на кладбище. И скидок на собственное душевное состояние никто сделать не мог…

Кася поёжилась, запахивая посильнее видавшую виды толстовку неопределенного цвета с надписью на спине «Wilk w owczej skórze»[2]. Когда-то это была часть формы спортивной школьной команды по волейболу, которую тренировала сама Малгожата Новак – мастер спорта по данному виду с кучей регалий и двумя шкафами-витринами, плотно забитыми наградными кубками и медалями. А еще по совместительству её, Касина, бабушка.

Имевшая когда-то насыщенный синий цвет со слоганом спортивной команды, ныне потерявшая цвет и форму, толстовка – была всем, что осталось у нее от бабушки. Вот и стояла сейчас девушка на пронизывающем насквозь, промозглом ветру, что носился между могильных плит, кутаясь в то, что – как она думала, - могло еще хоть на немного приблизить к ней самое родное существо.

Гулкий звук упавшего комка земли на деревянную крышку, заставил её очнуться и опустить глаза с хмурого, серого неба, вниз. Напротив стояли те, кто должен был быть её семьей, её опорой – её семья и стая. Те, кто вместо помощи и поддержки «дарил» ей только издевательства, унижение и побои с раннего детства.

Они стояли, как две воинствующие армии – Стая и она. А между – открытая могила, что являлась границей, не пересекаемой чертой. Бросаемые комья продолжали отбивать свою дробь на дереве крышки, а она ждала. Ждала, когда сама сможет положить в бабушкину могилу черную, влажно, рыхлую землю, как дань. То малое, что могла она на тот момент сделать для женщины, что вырастила её в любви и материнской ласке. Оставляя вместе с этим и частицу себя.