Восемь лет одиночества

Глава 1. Девятнадцать лет

Отрицание действительности всегда приносило мне много проблем. Я ощущала, что в жизни порой всё совершенно не так утопично и красочно, как в моей голове, но в девятнадцать еще давала себе возможность фантазировать и закрываться от реальности. Красочные розовые очки крепко-накрепко застыли у меня на переносице, и содрать их было почти нереально — я любила людей и верила им слишком сильно. Я ошибалась, как и многие глупые девушки в моём возрасте. Но не всякие ошибки выводили меня к чему-то лучшему, скорее даже наоборот.

Косяк в подворотне чуть не стал причиной остановки дыхания, лишняя стопка сомнительного качества текилы едва не вызвала отравление, а поездка на отцовской «Хонде» закончилась милого вида бордюром, где я умудрилась потерять нижний бампер. Но это всё проза юношеской жизни. «Взрослые» проблемы настигли меня гораздо позже. Пока были только море попыток вырваться из-под родительской опеки и славный рокер — мечта молодой и несмышлёной девушки. Но с этим покончено. Рокер укатил на байке в закат вместе со своей безбашенной компанией, а родители, наконец, отпустили меня дальше, чем на десять миль от дома.

Лондонский университет, как никогда, кстати, принял меня в ряды своих студентов и я, что называется, почувствовала себя взрослой... Наивная идиотка, считающая, что быть взрослым самостоятельным человеком — это жить вдали от дома и пытаться освоить готовку, стирку и оплату счетов.

Мои просчёты в деталях аукнулись в первый же год. Денег катастрофически не хватало... О, а ведь отсюда и начинается мой рассказ. Мне чертовски не хватало денег. Я была достаточно гордой представительницей семьи Стаффолд, чтобы не просить подачек у своих родителей, а самой зарабатывать на пропитание. Отец любит повторять: Назвался груздем — полезай в бочку. Полагаю, в контексте самостоятельной жизни эта фраза звучала бы так: собрала манатки — наслаждайся прелестями самостоятельной жизни. Чувство собственного достоинства порой подкидывает мне эту цитату в качестве внутреннего пинка.

Так вот, у меня были чертовски большие проблемы с финансами. Приходилось вне университета подрабатывать: сперва, официанткой или барменом, потом в круглосуточной бакалейной лавке, а затем у славного парня Филипа в пекарне напротив съёмной квартиры («Скорее уж, конуры», — сказала бы моя мама). В последнем месте я задержалась куда дольше, чем предполагалось. Параллельно с обучением азам политологии я успешно осваивала профессию помощника пекаря (а ещё уборщицы, посудомойки и, временами, бухгалтера).

Вечерами мы с Филипом и его сыном Миком («художником по призванию и пекарем по воле случая») сидели в пекарне и под мой тихий бубнёж строк из конспектов по политическому консалтингу пили глинтвейн, заедая свежей сырной чиабатой. Филип рассказывал о своей юности в Ирландии, а Мик пытался меня нарисовать. Это были люди, что не задавали много вопросов и любили длинные интересные истории — разве может существовать более идеальная компания для коротания вечера? Мы с Миком имели очень странные отношения — он пытался подбивать ко мне клинья, а я притворялась, что не замечаю его недвусмысленные намёки.

— Ты идёшь на улицу? Там льет, как из ведра. Может тебя проводить? — говорил он каждый раз, когда начинался дождь.

И это было приятно. Странно, немного навязчиво, но приятно. У Мика имелась привычка озвучивать свои мысли, в независимости от того, уместно это или нет. Его редко заботило мнение людей, особенно по отношению к нему самому. Порой он мог запросто выкрикнуть в толпе:

— Сраный город, чтоб его! Здесь слишком много народу, не находишь? Одних шотландцев тут больше, чем людей без особого дефекта речи и мании лезть везде, куда не попроси.

И это забавляло. Со временем мы сблизились. Одной зимы, проведённой Дублине, на родине Филипа и Мика, хватило, чтобы влюбиться не только в старые местные традиции, но и в милого тамошнего парня, чьи амбиции и светлые идеи, как я полагала, однажды смогут сместить ось Земли.

В то время не осталось уже ничего «моего», внезапно квартира, работа, заботы — всё стало общим, «нашим». Миллиард нюансов исчез, проблемы с деньгами и учёбой остались серым фоном, а в жизни появился какой-никакой смысл. «Нужно просто смотреть на всё так, словно нет ничего важнее сегодняшнего дня. Зацикливаясь на общем ты упускаешь прелести деталей», — так говорил Мик. Я знала, что слова двадцатидвухлетнего пекаря вряд ли имеют вес в этом мире, но для меня его философия была лучшей. Мы жили так, как и должны были — забыв про завтра и не вспоминая о вчерашнем дне. Месяцы весны были самыми смелыми и отчаянными в моей жизни — превозмогая себя, я взбиралась по канатной дороге на гору, потом лезла на крышу богом забытого офиса, училась рисовать акварелью и даже плавала в ледяной воде какого-то лесного озера. И это всё со мной делил Мик. Он был моим свихнувшимся компасом, что направлял в самые безумные дебри.

Мик не был богатым или бедным, хотя по отношению к своей семье он чаще всего употреблял второе прилагательное. После восемнадцати, как говорил мне Филип, у Мика выработалось странного рода отношение к деньгам — он слишком часто ставил их во главе угла. А причина этого крылась в недалёком прошлом, когда у семьи Мика просто не нашлось денег на то, чтобы оплатить ему художественный колледж. Я пыталась не обращать на это внимания, не акцентировала на своих или его проблемах с личным бюджетом. Первые месяцы нашего знакомства мы с Миком не думали о деньгах.

Мы были детьми, которые жили во имя счастья, и нас никто не пытался остановить. Маме нравился Мик, отец его почти терпел. Всё было куда лучше, чем я могла бы себе представить. Но были люди, что не разделяли моих радостных возгласов.