Восемь миллионов секунд

1 — Начало

Я знал о технологии криозаморозки в деталях, но в теории, и испытывать на себе решительно не хотел. Но, поскольку моё мнение больше ничего не значило, в какой-то момент Содружество поставило меня перед фактом — я записан в экипаж нового, экспериментального корабля. И теперь, сидя в офисе какого-то громогласного чиновника и разглядывая в панорамных окнах лунный пейзаж, я баюкал в руках чашку настоящего кофе с настоящим сахаром и слушал, как меня в очередной раз называют биомусором.

Толстяк, рубивший воздух потными ладошками, оказался начальником всех тюрем сектора. С моим назначением на миссию он согласен не был и поэтому выражений не выбирал, но это только радовало: я понимал, чего ждать, потому что чиновник не скрывал своего пренебрежения. Не чета вежливому красавцу-прокурору, который, мягко улыбаясь, влепил мне пожизненное на марсианских рудниках. Так что я продолжал согласно кивать на особо изощрённые оскорбления и был уверен, что немногочисленные зрители моего перфоманса — три секретарши, подававшие то напитки, то бумаги, которые я должен был подписать — мысленно аплодировали.

Впоследствии, во время первой вахты на борту «Принцессы», я часто прокручивал в голове тот монолог — просто от желания забить её пускай тяжелым, но свершившимся прошлым и не терзаться мыслями о неясном будущем. Чтобы напомнить самому себе, зачем я здесь. Восемь миллионов секунд — всего лишь три месяца — тянулись так медленно, что всё происходящее казалось сущим наказанием ровно до момента, пока Аарон не вызвал меня в медблок. Впервые с того вечера на Луне я ощутил вкус жизни: он был как кофе, что я цедил, — горький, но с лёгкой сладостью, из-за которой я никак не решался оставить чашку в сторону. И теперь цедил секунды, которые тащился до медблока, наслаждаясь осознанием ценности того, что имел, пускай оно и было выдано мне только в кредит и под неподъёмные проценты.

Оказалось, трусить было рано: Аарон пока не собирался никого замораживать и просто подогнал биопараметры четвёртой криокапсулы под постаревшего на три месяца меня. Когда я вернулся в лабораторию, то с таким «аппетитом» накинулся на плановую проверку образцов, что просидел за этим больше пяти часов и забыл сходить на ужин. Вряд ли меня кто-то хватился, но тем не менее… Подставляя в анализатор предметные стёкла одно за другим, я думал о разной чепухе, но в который раз обращал внутренний взор на второго геолога, доктора Ноэль Насич. Представлял, как мы скоро будем работать в одном помещении, и она будет смотреть мне в затылок своими чёрными глазищами без белков.

В нашу первую — и пока единственную — встречу с этим чудом биоинженерии больше всего меня напугал её смех. Ноэль, пускай и прикрывала рот изящной ладошкой молочно-белого цвета, всё смеялась и смеялась, и звук этот напоминал стрёкот насекомого. Тонкий, высокий, со множеством выдохов подряд — хи-хи-хи-хи-хи. При этом чёрные, смоляные кудри мелко подрагивали, и казалось, что их движение не соответствует движению высоко посаженной головы — как если бы это были не волосы, а сотни тысяч закрученных в спирали тонких усиков, и ей было трудно их контролировать. Они постоянно лезли в её огромные, растянувшиеся от переносицы до висков глаза, которые я всё пытался назвать про себя милыми, будто у оленёнка, но нет-нет да и представлял — или замечал? — на них фасеты, и холодок снова пробегал у меня по загривку.

А Ноэль продолжала тонко и высоко смеяться, морща исключительно декоративный носик — там же, на пресс-конференции, я узнал, что луняне дышат не так, как классические homo sapiens — и вызывала меня на прилюдный спор о геологии, а репортёры оборачивались в слух. Я не отвечал: во-первых, по приказу Содружества нельзя было раскрывать никаких подробностей о миссии, а во-вторых, согласно всё тому же приказу, должен был играть рудокопа-работягу, который собственное имя писал с ошибками, но руду чувствовал буквально сердцем… Жаль, ведь доктор Насич действительно неплохо разбиралась в вопросе, и, как знать, может, впервые за два десятка лет мне понравилось бы говорить о геологии. Но я упорно переводил разговор на другие темы, смущённо отмахиваясь и мыча что-то на неандертальском, на что она — может, впервые за два десятка лет жизни — хмурилась… Но ничего: на подлёте к Сатурну, когда придёт время готовить к работе исследовательскую станцию, названную «Веретеном», мы снова встретимся — тогда и наговоримся. Уверен, все карты к тому времени будут раскрыты, и мне больше не придётся играть идиота. По плану это произошло бы через тринадцать месяцев после старта — по две трёхмесячные вахты каждому из экипажей и по одной неделе пересменки между ними.

На следующий день после пресс-конференции мужской экипаж, состоящий из четырёх земных мужчин, включая меня, сел за управление кораблём «Принцесса» и стартовал с верфи колонии Луна-6, а женский экипаж, состоящий из трёх земных женщин и одной смешливой лунянки, был доставлен на борт уже в криокапсулах. Я был рад, что жребий выбрал их: погружение в криосон в космолаборатории Содружества наверняка прошло вполне приятно, ведь там была целая армия врачей, много места, света и разных удобств. На «Принцессе» же каждый отсек походил на двухместный гроб. Может, поэтому репортёров в док так и не пустили — чтобы не портить им уже готовые заголовки статей о «новой надежде человечества».

Мне кажется, что в 2167 году светлое будущее наступило весьма условно: мы довольно прытко приближались к Сатурну, но на том, что выпускать из дока было слишком самонадеянно… Я заподозрил неладное, когда немного понаблюдал за нашим инженером: он отказывался говорить, что думает об инновациях в конструкции корабля, даже с капитаном и только бормотал что-то на своём. Китайского я не знал, но за полвека, что коптил разные небеса, наловчился считывать невербальные сигналы, поэтому был спокоен: если «Принцесса» развалится, то быстро и сразу вся, и я даже не успею понять, что умер.