Время бумажных птиц

Фередей. Прах мертвых цветов

Любой Бог состоит из человеческих опилок.

Так мне сказал отец, перед тем, как отправить на кровавую бойню. Наверное, он сказал это для того, чтобы мне было проще убивать. Иначе, настигнуть вышины попросту невозможно — тебя прибьют в самом начале.

Поверить в его слова было весьма сложно, особенно когда напротив тебя другие извивались от боли, которую ты не испытываешь. Но в любую приятную ложь, ублажающее сердце, рано или поздно захочется поверить, вне зависимости от всего безумия, которое проносится перед тобой бесконечной нескончаемой обыденностью.

Прошло достаточно времени с момента моего возвращения, но увиденное так приятно меня впечатлило, что стоит закрыть глаза, как все повторяется снова с таким неподдельным оживлением давно почивших деталей, и кажется мне параллельной линией моего существования.

Меня отправили на бойню, многие думали, что где— то там я испущу дух и захлебнусь чужой кровью вперемешку с пустыми возгласами о совершенстве вселенных и их чистых помыслов сделать нас лучше. Ничего не вышло. В той битве моё сердце было единственным, которое продолжало биться. Однако сколько бы раз оно не ударило внутри продырявленного насквозь груди, омыть руки от совершенных злодеяний не представлялось возможным.

Папа забрал остатки моей изломанная души домой и старейшины встречали меня как новорожденного Бога. Красная полоса поперёк лица, разрезающая бескровные губы, звенящие золотые браслеты на руках и ногах, белая накидка закрывающая тело и сотня восторженных взглядов на тех, кто некоторое время назад хотел залить моими слезами омытый солнцем пол.

В сознании воспоминание возрождается быстро — я вспарываю жизни направо и налево, выворачиваю несколько душ наизнанку и захожусь в смехе от увиденного. Несколько раз лезвия проносятся мимо, руки, смазанные лица и желание растоптать меня. Хватают за волосы, ударяют о стену, а я извиваюсь и привношу ответный порыв.

Я убиваю еще несколько человек, останавливаясь в середине кровавой реки. И только спустя несколько долгих мгновений понимаю, что осталась одна.

Кроме меня здесь больше никого нет.

Волосы спутались кровавыми прядями, одежда пропахла потом и палеными телами — несколько счастливцев обрести шанс стать Богом вцепились друг в друга рядом с полосой огня, тянущейся вдоль стены, сражались порознь, горели на пару.

Моё первое воспоминание как будущего Бога связано с кровью. Она повсюду, эта кровь, растекается по лицу, забираясь под веки, чтобы стать незыблемой частью образа застывшего передо мной мира. Мира, собранного из обглоданных временем человеческих костей.

Когда я поднимаю голову, то вижу мужчину. Он улыбается мне и протягивает руки в мою сторону. Белые рукава опускаются вниз, прямо в кровавую реку, и красные цветы неспешно распускаются на краях расшитых чёрной нитью одежд. Всё в его образе кажется неправильным, я не могу понять, что этот чистый и непорочный человек забыл на в месте, которое затянула на обратную сторону жизни несколько сотен истерзанных душ.

Он улыбается так, словно со мной было всё в порядке.

Улыбается так, словно я не сделала ничего плохого и клинок в моей руке несколько минут назад не вспорол горло тянущегося ко свету мученику.

— Ненаглядная, подойти сюда, — позвал меня мужчина. — Подойти ко мне.

Я делаю неуверенный шаг, за ним другой. Черты мужчины передо мной приобретают ясность в редком свете, который разносится по пыльным стенам из— за широкой спины. Когда я останавливаюсь напротив мне кажется, что передо мной не обычное создание с присущими ему порочными желаниями и грязными мыслями, а недописанный образ святого. Если добавить немного больше безусловной любви, то получится готовое божество, которому прямо сейчас можно начать поклоняться и замаливать скопившиеся грехи.

Белая ткань касается моей головы, руки застывает на моей щеке и гладят, возвращая меня к распятой человеческими пороками реальности. Клинок, который я до этого по приятной боли сжимала в руках, изредка прикасаясь к лезвию оголенными от избыточных надежд пальцами, падает рядом со мной, растворяясь в непроглядном кровавом море.

— Назовись, дочь моя.

Мои губы неприятно склеились между собой, сдерживая слова внутри. Я пытаюсь произнести своё имя, но вместо этого, из центра моего существа раздается лишь приглушенный свист. Тело содрогается от кашля, безвольно заваливаясь вбок. Мягкие руки возвращают меня обратно, придерживая за плечи.

Даже если вздохнуть спертый воздух и заключить его в груди, из растерзанной глотки не вырвется и подобие голоса восхваляющее небеса человека. Я облизываю губы, растягивая языком кровь, и выдавливаю, навалившись на остаток покидающих тело сил.

— Фередей. Меня зовут Фередей…

— Фередей.

Я открываю глаза и замечаю отца. Он стоит у основания возвышенного подобия трона, на котором я восседаю, и с неподдельной тревогой рассматривает меня. Вновь создавая для сознания приятный полумрак, я проверяю целостность семейной системы. Кажется, ничего не подвергалось сомнению пока я — какой же позор! — задремала. Названные тетушки и дядюшки щебечут о чем— то в саду под цветущей вишней, Сакха в своей комнате, а Бред сидит во дворе, склоняясь над очередной книгой.

— Всё в порядке? — спрашивает отец и подходит ближе.