Время На Пять-Семь сигарет, театральная повесть

Время На Пять-Семьсигарет, театральная повесть

“Когда дерутся Вожди, то первыми гибнут те, кто встал под их Знамена... Я бы всем рекомендовала сторониться всяких Знамен. Они просто нелепы с тех пор, как на Земле возникли первые Государства...”

Мудро-соучастливая женщина Тамара, вступившаяв возраст обобранной государством пенсионерки.
О чем бы мы ни писали, мы продолжаем думать и оперировать образами и обстоятельствами нашего времени...

Автор

Ничего подобного прежде от старушек не слыхивал. Ну, разве что расхожее: “Зубы на табуретку!..” Вставные, прежде бесплатные. Такие дедка Наум называл предельно трогательно – челюстеночки...

Теперь и челюстеночки моей матери лежат в желтой пластмассовой табакерке. Дело – табак! Обширный правосторонний паралич с аффектацией ротовой полости.

В такую полость челюстеночек не вставишь. А если вставишь, то сразу же выглотнешь, выдохнешь, если тут же не задохнешься...

Нет, не я призвал мать на сей свет, не мне ее убивать. Так что челюстеночки – в табакерке!..

А сам я отпущен от ее предсмертного одра на время в пять-семь сигарет. Ибо Чернобыль не сразу приносит Смерть, а как бы разминает ее в течение лет...

– Знаем, плавали, – мудро сказала бы шестнадцатилетняя Джуди, мой компьютерный адъютант. В ее роду Чернобыльская смерть за одиннадцать лет выкосила десятерых. Вот такая себе игра в чернобыльских негритят...

Закурить бы... Нет, дотерплю до бара. Там всегда в ассортименте пиво с водчонкой и трафаретно-штукатурная музычка. Ни о чем...

Под нее можно плыть, куря сигарету за сигаретой. Ровно час. При разных обстоятельствах – это время на пять-семь сигарет. За долгие месяцы паралича матери это время я себе заслужил.

Я еще помню, как умирал старый Галаша, а в это время юность разгоняла в плечах семнадцатилетнего Сережку-младшего. Мать парня учительствовала, а волевой прежде отец отходил в полном беспамятстве смертью выбитого из жизненного седла чернобыльского ликвидатора.

В апреле восемьдесят шестого он сбрасывал с крыши пылающего реактора пресловутую радиационную шихту – окатыши да окалыши материальных веществ, например, сгустки оплавившейся толи, смешанной с невидимыми радиозолями. Адовый коктейль, официант!..

– Черлюсик, деточка, мамочке нужно сходить в магазин, – говорит извиняющимся тоном своему крохотному японскому пудельку дородно грузнеющая возрастная блондинка, еще недавно, как видно, роскошная, но теперь медленно увядающая,ибо ее мужа – ликвидатора вот уже полгода как похоронили по высш устациями...

Такие роскошные гробки появились в Украине недавно. Прежде хоронили в иных, часто-густо в грубооструженных, сосновых, иногда густонапомаженных масляной половой краской.

Такие же гробы, но уже обтянутые простым черным и красным крепом снаружи, либо жидким ситчиком “на ух-ты” и кое-каким белым атласом изнутри, уже считались особым совковым шиком. Это еще было до времени “черных тюльпанов”, привозивших из Афгана казенные, цинковые гробы с тысячами погибших украинских парней на горном полигоне Совка размером в разменный Афганистан.

Тогда только учились разменивать страны, позже научились разменивать и людей, которых теперь принято хоронить на Родине. А она, Родина, у каждого своя…

Вон у деда Аркадия Демидрола родиной оказалась глиняная чаша на платяном шкафу в гостинке, завещанной внуку. А иную Родину где было взять?

Семь киевских кладбищенских родин захлопнулись еще в девяносто шестом, за первое постчернобыльское десятилетие. Вот и возят теперь “жмуриков” за тридцать пятый киевский километр, дабы придать чин-чинарем земле, подальше от столицы, где-нибудь на “бесхоз-поле”. Там же, где теперь и бомжи чинариком, фонфариком промышляют.

А деда Демидрола вместо колумбария содержит наследный беспортошный Аркаша прямо на платяном своем личном шкафу еще и потому, что за место в колумбарии даже на том же бесхозном поле надо столь же регулярно платить, как за коммунальное электричество. А то, гляди, урну с дорогим сердцу прахом безо всякого предупреждения в запасник задвинут, а оттуда прах и вовсе на одну большую братскую свалку кладбищенский сторож высыплет…

Я подобные свалки у городских колумбариев охранял бы особо – ведь до чего хлебное место: кто только около нее не шастает в ночную пору с мешками. Мешочники, ах мешочники!..

Ведь прах усопших не сильно имущих в потомстве своем киевлян дано уже стал элитным сортом экологически чистого удобрения, не имеющем в себе никаких вредных примесей. Все примеси вышли через отстойники столичного кладбищенского крематория (одного из многих услужливо-нерасторопных, мешающих золу разносожженных в единый киевский прах).

Ишь ты, Господи! Все так же крематорием называется печь сия, истопляемая электричеством, как и во времена Второй мировой. А сейчас у нас какая? Третья Моровая Постчернобыльская?.. М-да...

Так чего же сегодня всем нам собственно не хватает? Пира во время Мора?.. Да разве весь наш сегодняшний разгардияш уже не Пир или в том – пиррова победа наших дедушек, которых и хоронить уже негде?.
.
– Мальчик Галаша съел простоквашу, – заглядывает в компьютерный класс со своими зрелыми формами школьной жрицы любви тринадцатилетняя семиклассница Ольга. У Галаши младшего идут желваки под кожей.

– Можно, я ей накостыляю?!
 

– Чаровная, я тебе нос сейчас откушу, – вместо Галаши скалюсь на Ольгу сам, – А ну зайди в подсобку, слово скажу!

– А можно и я, Мордехай Иванович, – аж изнывает Сережка.