Вырь. Час пса и волка

ПРОЛОГ

Ниспошли дождь, дождь поздний. И открою я уста свои и приму вовремя твое благословение. Душа моя будет вместо твоей души. Ибо истинно вожделею я бездушный твой образ, безгласная. Между кровью и кровью приди, когда лишён я стану всякой надежды и спасения.

Молитва Явиди, Из Тысячи Лиц Сотканной

Весна 7012 от сотворения мира

— Брюшную полость не трогать.

— Но как быть со стрелой?.. — послушник в чёрном подряснике смотрел на него в недоумении.

Виктор отвернулся от раненого, лежащего на сене. Глинобитный пол был залит кровью.

— Никак, — в желании спрятать трясущиеся от волнения руки, он обхватил фартук. — Федка, плесни воды. И принеси ещё кровоостанавливающего порошка.

Сладковатый, удушливый запах смерти. Он был повсюду. Благовония, которые воскуривали насельники монастыря, не перебивали тошнотворной вони, напротив — прибавляли гари. Виктор был пропитан смесью этих запахов насквозь.

Федка, отрок чуть старше десяти лет с рассечённой верхней губой, неуклюже приблизился и принялся лить воду из кадки ему на руки. Под глазами мальчика пролегли тени. Левая рука болталась на перевязи.

На виске Федки торчал пучок седых волос.

«Как маленький старичок», — подумал Виктор, растирая между ладонями корень мыльнянки.

Он поблагодарил мальчика кивком головы, заметив, как трясётся его тонкая ослабевшая рука. От усталости или, может — от голода.

— Да ты умом тронулся, не иначе! — попрекал послушник, остервенело дёргая свою жидкую бородку. — Ты уже вырезал наконечники стрел. Тогда что не так с этим несчастным? Почему отказываешь ему в помощи?

— Я не отказываю, просто не способен, — Виктор поморщился, в ушах его звенело от усталости. — Любое вторжение в брюшную полость убьёт его наверняка. Зря только промучается.

На сухом, и без того немолодом лице послушника прибавилось морщин. По-прежнему не спуская воспалённого взгляда с Виктора, послушник зашатался из стороны в стороны.

— Я поражён! Неужто тебя не трогает его смерть? И как после такого ты можешь называться лекарем?

Виктор перевёл отсутствующий взгляд на воду. Постылое присутствие послушника слишком досаждало, словно булавка за шиворотом.

Рядом возник ещё один насельник монастыря, по виду — монах. Высокого роста, с чёрной бородой и длинными неопрятными волосами под скуфьёй. На крепкой шее его висела монашеская цепь из витой серебряной проволоки. Чёрный цвет одеяний скрывал пятна свежей крови, едва проступающей на рукавах и подоле подрясника.

— Тише, Родион, — настойчиво посоветовал чернобородый, кладя руку на плечо разволновавшегося послушника. — Сейчас не время затевать ссору.

Виктор отрешённо очищал лезвие складного ножа.

— Нет, он вовсе не лекарь! — встал на дыбы Родион, вскидывая вытянутое лицо и показывая редкие зубы: совершенно точно походя на заупрямившуюся лошадь. — Погляди же на него, Назар. Обыкновенный мясник! Нечестивец! Таков, каким и был его покойный родитель!

В приступе бессильной ярости Виктор вскочил, схватил послушника за ворот одной рукой. Второй приставил к его горлу складной мокрый нож. Руки Виктора оставались в пене мыльнянки, с них всё ещё капала вода. Федка выронил ведёрко, расплескав воду им под ноги. Чернобородый гортанно вскрикнул, вскинул руку в характерном жесте.

Но Виктор не остановился. Обуявшая его ярость не давала дышать. Сердце клокотало у самого горла. Голос Виктора изменился, когда он заговорил, стал сухим и хриплым:

— Раз такой непримиримый, давай — сам бери ланцет и ножницы! Вытаскивай эту гадскую стрелу, мать твою раз так. У него рана тонкой кишки. Испробуй кишечный шов из подручных средств. Давай же! Ведь это так просто, когда ты рьяный верователь.

Родион оторопело уставился на Виктора, челюсть послушника задёргалась, обвисла от изумления. При виде его болванистого выражения Виктор испытал острый приступ желчи. Сильнее сжал его за воротник.

«Как можно оставаться настолько безмозглым в таком возрасте?»

— Я монах! — голос Родиона от усердия дал петуха, краска кинулась в лицо. — Мне запрещено проливать кровь! Запрещено!

Виктор отступил, упорно разглядывая лицо послушника. Только теперь он увидел его по-настоящему.

Он увидел человека, тонущего в собственном бессилье.

«Я выглядел в точности таким… нет. Я и сейчас выгляжу, как он», — с похолодевшим сердцем подумал Виктор, немощно опуская нож.

— Плевать я хотел, что ты глуп до святости, — Виктор оттолкнул от себя послушника. — Но не смей говорить о моём отце.

Родион часто заморгал, приходя в себя. Затем тряхнул головой, громко притопнул каблуком:

— Гнусный иноземец! — кривясь от злости, плюнул послушник.

Виктор не смог сдержать кощунственной ухмылки, поэтому отвернулся. Принялся полоскать лезвие ножа в запасной кадке, затем — руки.

Листья мыльнянки сильно сушили кожу. Руки Виктора успели потрескаться и покраснеть от частого намыливания. Но он продолжил полоскать их в ледяной воде — яростно, раз за разом.

— А ну, цыц! — рассердился чернобородый, отвешивая послушнику увесистый подзатыльник. — Стоять с тобой уже срамно. Уйди, покуда не осерчал. Уйди, говорю.

В монастырь привозили новых раненых. Монахи делали всё возможное, но умений их было недостаточно — всё чаще им приходилось зачитывать над умершими молитвы. Виктор и ещё один подлекарь, орудовавший в соседней вырытой в холме пещере, едва поспевали вскрывать, резать, зашивать и вытягивать.

Когда послушник исчез в царящей вокруг суматохе, чернобородый Назар смерил Виктора долгим угрюмым взглядом. Виктор ожидал услышать наставляющую проповедь, но вместо этого монах протянул деревянный стаканец с колпаком.

— Возьми. Употреби для себя, лекарь Гросс. Тебе это нужно.

Виктор не без удивления принял стаканец, раскрыл со щелчком. Увидел крохотные скатыши — мох. Принюхался. Запах оказался донельзя отвратительным, благодаря чему Виктор догадался сразу, что именно попало ему в руки.