Хатико. Весенний день

Хатико. Весенний день

Раннее-раннее утро: было ещё холодно, но солнце уже взошло и обещало тёплый яркий денёк. Продавцы и владельцы лавок неторопливо раскладывали свой товар. Иногда кто-нибудь из них, заметив рыжего пса, останавливал свою работу, чтобы потрепать Хатико по холке или угостить чем-нибудь вкусненьким.
Со стороны железной дороги раздавался металлический грохот, свист поездов и лязг шпал. Всё как всегда. И так же обычно, как это происходило в течение многих лет, Хатико шагал по тротуару. Он не торопясь оглядывался по сторонам, принюхивался к запахам, снисходительно поглядывал на расшумевшихся воробьёв: "Вот мелочь расшумелась в первый погожий день весны". 
Тротуар привычно поворачивал на площадь, весеннее солнце игриво - так как это может быть только в марте - ослепило глаза. Хатико остановился, прищурился, добродушно встряхнул головой - стоило ли сердиться из-за такой мелочи. Именно на этом месте всегда было легко ловить ветерок со станции. К привычным запахам угля, людей и гари примешивались подзабытые с ранней осени запахи разогретого металла, щебня и талой воды. 
Какой-то тонкий едва уловимый аромат неожиданно напомнил такой же тёплый весенний день много лет назад, когда Хатико был ещё маленьким щенком и гулял с хозяином, с интересом познавая большой мир. Хатико сел на задние лапы, спешить ему было некуда - он приходил на станцию каждый день, из года в год, но редко, очень редко, что-то врывалось в привычный мир и будоражило память так сильно. Воспоминания были похожи на полевую мышь, которая так и норовит нырнуть под снег, но Хатико сейчас был быстрей. Вот оно - то самое сладкое, как тянучие конфеты, и лёгкое, как посвист жаворонка, воспоминание - большая лужа талой воды недалеко от их дома, ветер швыряет туда скомканный лист, но он не тонет и лишь медленно скользит по зеркальной глади. Маленький Хати хочет его достать, прыгает в воду, но она мгновенно останавливает его игривость ледяным холодом, а рождённые им круги всё дальше и дальше отгоняют лист. Хати сердится, когда казалось бы лёгкая добыча ускользает от его зубов. Он тявкает от досады и прыгает вокруг лужи, но добыча всё так же недоступна. Позади его подбадривают люди, его люди; тогда они были все вместе: хозяин, хозяйка и девочка. 
Со станции раздался свист паровоза, Хатико раздраженно дёрнул ухом: тот день, ощущение восторга и смех людей хотелось удержать в памяти. Но воспоминание уже беспощадно распалось на мелкие кусочки, которые разлетались, как стая воробьёв. 

Рыже-белый кот, переходящий площадь недалеко от Хатико, вдруг насторожился и прижался к земле, кончик его хвоста дёрнулся из стороны в сторону, потом ещё раз. Тело зверя сжалось и... растянулось дугой в прыжке. Лапы мягко опустились на добычу - лёгкое перышко, которое до этого танцевало на ветру. Кот на несколько мгновений замер снова, а потом толкнул перо на тротуар и, подождав немного, нетерпеливо подкинул его в воздух. Перышко поволокло по тротуару, и кот, то припадая к земле, то подпрыгивая и размахивая лапами, понёсся за ним. 
Хатико насмешливо фыркнул: "Вот что делает с животными весна. Даже серьёзный Томми возомнил себя малышом. За пером бегает, как за птицами". Невольно всплыло воспоминание: маленький, взъерошенный, сжавшийся в тугой шарик котёнок. Испуганный, но грозно шипящий на всех, кто проходил мимо. От него в тот день ещё пахло материнским молоком и сеном. Он не помнил, как попал из тёмного сарая, заполненного соломой, где он жил с матерью и другими котятами, в угол, образованный стеной и высоким порогом бакалейного магазина на площади. Томми не любил вспоминать о том дне, точнее о своём страхе и остром чувстве беззащитности и одиночества. Люди в тот час проходили мимо, спеша на поезд или по своим делам, котёнка заметил Хатико. Сначала котёнок просто шипел - казалось, что ярко-розовая пасть составляет половину этого грязного комка. Хатико приветливо помахал хвостом и негромко фыркнул, показывая, что подошёл без зла. Но кошки они ведь... такие непонятливые. На добродушные попытки пса обнюхать малыша из комка вытянулась тоненькая, но уже вооружённая острыми когтями лапа. Раздражённо вздохнув, Хати позвал продавца. Тот долго вглядывался в угол, куда его привела собака, пока не заметил самого малыша, почти замаскировавшегося под грязно-серый фон стены. Потом потрепал Хати по холке и сходил за маленькой тарелкой с молоком, подставив её под самую мордашку котёнка. Зверёныш лакомство оценил не сразу, долго недоверчиво косился и на пса, и на человека, и на тени, мелькающие поодаль. Только некоторое время спустя он разобрался, что молоко надо пить, а уж затем так увлёкся, что не обратил внимания на то, как Хатико долго обнюхивал его, разбирая и запоминая запахи. 
Малыш так и остался жить на площади. Кличку Томми ему дал тот самый продавец из бакалейного магазина, под крыльцом которого котёнок первое время и обитал. С Хатико он подружился быстро, и много раз люди, работающие на станции и площади, и те, что проходили мимо, наблюдали за играми рыжего пса и рыже-белого кота. Но со временем игры потихоньку сошли на нет: Томми обленился, а Хатико постарел.
Коту надоело гонять перо и он вспрыгнул на деревянную скамейку, от которой всегда, сколько помнил Хатико, пахло керосином и табаком. Пахло до сих пор, хотя старый механик уже год как не приходил курить на эту скамью. Да и вообще не приходил на станцию. Хатико скучал по нему, раньше они столько времени сидели вместе на этой скамье, что это стало почти каждодневным ритуалом: механик неторопливо выкуривал очередную самокрутку (свой табак он всегда неизменно хвалил, и предлагал другим, что иногда присоединялись к нему на перекур), а с Хатико делился обедом, угощая иногда то кусочками запечённого мяса, то рыбой в тесте, а то и домашней колбасой. Но чаще всего булочками, что пекла его жена. А ещё он много разговаривал с псом: рассказывал о редких ссорах в семье, беспокоился о выросших детях, которые уехали в большой город, а в последний год появилось слово «внук», которое он произносил с особым выражением, как о чём то особенном. Хатико были знакомы все их имена ещё с тех пор, как он несколько дней провёл в доме механика. В то время его часто пытались поселить то в одном доме, то в другом, то в каком-то дворе. Хатико это не нравилось: с привязи он срывался, из чужих дворов сбегал, нередко с обрывком цепи на шее. Когда его брали в дом, было сложнее: просто так не выбраться. Первые несколько часов было ещё терпимо: люди, которые его постоянно ласкали и разговаривали, и знакомые с щенячьего возраста запахи кухни рождали воспоминания его настоящего Дома. Того Дома, где он жил с хозяином, пока тот однажды утром не уехал на поезде и не вернулся обратно. Но такой иллюзии хватало только на первые несколько часов, когда можно было закрыть глаза и представить, что эти люди - его семья, подремать под равномерный шум голосов и шагов. Но потом... потом реальность брала своё - это не его Дом и не его люди. И уже ни ласка, ни лакомства не могли заслонить тоску. Хатико с неизгладимой силой влекло на станцию, туда, куда когда-то приезжал по вечерам хозяин, и пёс начинал суетиться, лаять на дверь, привлекая внимание, всем своим поведением старался заставить выпустить его на улицу.