Хиромант

Хиромант

Набережная Ялты – всего лишь мокрые созвездия под чьими-то ресницами, заплетенные в пальмы, горы, деревья огни, словно жемчужные шпильки в прическе молодящейся красавицы.

Как давно она немолода – выпей ещё массандровского вина и, пожалуйста, не щурься, высматривая морщины – но как же прекрасна!

Он с нею так давно, что почти этого не замечает. Неместный, конечно. Неместный, а просто счастливчик.

“Анховский Серафим Викторович, – колоритная сдобная советская булочка, студентка в приемной комиссии МГУ цедит мягкими губами его аттестат. – Хорошо-хорошо”.

Ровно то же самое она повторяет после, в разом выставившей все острые, деревянно-металлические конечности подсобке. «Хорошо, хорошо, хо-ро-шО», - с взлетающей ему в такт певучей О. На последней ноте дверца выплюнула ее, взъерошенную и измятую, как курочку, в затихший на пары коридор.

Юный Серафим, Сёфа – до чего хороша фантазия его ещё школьных подруг! – упал с небес, чернокудрый и голубоглазый, как с лучшего американского магшота, прямиком в обычное советское село. Дайте ему томик стихов, пожалуйста! Он же новый местный Есенин.

К четырнадцати годам он уже выучил наизусть «Вы помните, вы всё, конечно, помните», которое околдовало и увело за ним в поле смущающуюся, но весьма скорую и сговорчивую старшеклассницу. Снова по-есениновски. Влажно от травы и ее томительных конфетных поцелуев, под сенью которых он осторожно, как сапёр, забирался под ее выцветший в горошек сарафан.

“Себя-то не обманывайте, Анховский! – стыдила математичка. – Нет в вас решительно ничего гуманитарного, а тем более поэтического”.

И правда, томик стихов уложил ему в карман сухой и вульгарный расчет. Он измучил до заломов всё прокатные книжки, но ни одну ни разу не полюбил. Зато он любил женщин, всех: хорошеньких, розовых от прыщей, юных, голубоглазых или с ветвистыми, чернее ночи бровями – и восхищался искренне каждой.

В селе его звали поэтом. И этот образ, неиспорченный ни пятнистым полевым загаром, ни ветшалыми брюками, он прихватил с собой в столицу. Как ни странно, поэт поступил на психологический факультет. А ещё влюбился, впервые.

Московские девицы анатомически решительно не отличались от сельских, разве что он сменил худые полевые ромашки на душные, надтреснутые по краям розы, а Есенина на разговоры о постмодернизме. Они носили джинсы, меняли густое родительского кошелька на доллары, а одна даже подарила ему кроссовки. С каким-то иностранным названием. Анховский их так и не надел – не понравились, как-то дико легли на него, буйного, естественного, дикого, как фавн.

Они все, абсолютно все были одинаковы. Но она нет. Она была другая, яркая, безумная, многоликая.

Их свидания делились на троих: впечатлительный двадцатилетний Анховский, какая-нибудь кожано ли, джинсовая ли девица, больше голая, чем одетая, длинноногая, каждый раз разная, и Москва, чопорная, прекрасная и безответная.

Он никогда ни за что ее не оставит. Всегда, до самого конца будет любить. Ведь так любят единожды, раз в жизни, первый и последний.

– Выучусь, останусь на кафедре. Может, доктора наук когда-нибудь получу. А там уже… Квартирку себе присмотрю маленькую, — мечтал он в уши своей подружке.

Ее звали Наталья. Наташенька. На год старше него, с факультета иностранных языков. Свободно говорит на английском, учит польский и французский. Бесстыдно перебирает итальянцев, сербов и греков — кого только в то время не водилось в МГУ. Богатенькая купеческая дочка — читай, единственное дитя владельца некого крупного заводика в каком-то захолустье Самарской области. Сердцеедка, чернокудрая, длинноволосая и широкобёдрая красавица. Анховский зажмурился: вот как сейчас помню.

— А я уеду,— все обещала Наташенька. — Выйду замуж и еду. Куда-нибудь в Эмираты. С принцем.

Днём она водила его по музеям и экскурсиям, где очень бойко, почти профессионально пародировала скучных, выглаженно-костюмных гидов. «А эта премерзкая скукотень была написана очередным психически-невротическим извращенцем…», – вещала. Они попались однажды, и невзрачная, укрывшая за пиджаком группу гогочущих туристов женщина презирала их безбожно несколько секунд: «Да как вам нестыдно, девушка?» «Qu'est-ce que vous avez dit?» – непонимающе выдала Наташенька. И они дернули оттуда, рука в руке, находу сплевывая смех.

Ночами отрывались в барах, откуда она ни разу не уехала одна. Егоза.

Они так и не переспали. Слишком было бы похоже на инцест.

Летом третьего курса Наташеньку с подругой затащили вожатыми в «Артек», и Анховский поехал с ними, в самый младший отряд, учить плавать и русскому «Привет» желтых раскосых вундеркиндов.

Первая за двадцать лет встреча с морем его ни капли не прельстила. Гурзуф, зелёный и необетованный, пропеченными, словно хрустящими, ночами чем-то походил на родное село. Малость облагороженный, очаровательный, но всё равно маленький и тесный.

После первой недели им пожертвовали целый выходной, и они втроём потрясли в Ялту на длинном, покряхтывающем от гор и жары автобусе.

Ялта была хороша, легкомысленна и весела – всё, как ему нравилось. Но Анховский не влюбился.

Зато она околдовала девчонок. Они млели от разноцветных бус на прилавках, сладкой кукурузы в безразмерных алюминиевых кастрюлях и бессчетных, рвущихся к воде ярких купальников. «Сёфа, ну не будет меньше народу. Тут везде люди, – вещала Наталья. – Ну давай вот здесь расстелимся».

Они убежали с визгами, два юных, плотненьких в боках купальничка: «Сёфа, пошли с нами» – и бросили его на подстилке с литрушкой крымского разливного. Купаться не хотелось. С детьми уже накупался. Моя бы воля, до самого отъезда бы в море не залез.

«Ну хоть мороженое нам возьми!»— попросили девчонки.

Он как-то пропустил атакованные детско-родительскими толпами пляжные ларечки и поднялся сразу на набережную, в одних коротеньких плавках.

Она стояла там, всматривалась в крашеные смеси за стеклом и забалтывала мороженщика. Ярко-красное платье – солнце-клёш. Красная же помада. Свежие живые морщинки у угольных глаз. Покорный гладкий чёрный волос, перехваченный у основания деревянным крабиком. Лет 35-40. Последний, всей женственностью напитанный рассвет. Он никогда не видел никого красивее.