Хольда

Хольда

Тихо скалится морозная ночь – знает, лютование её безграничную власть имеет. Некуда деться от противного колючего холода, от скрипа снежного, от темноты – скрыты звёзды, луна – вечная пособница всех преступлений, и та ушла. А всё Хольда. Она – безумная, она – самоуправная!

В лачужке стены остывают медленно – нарочно строили с этим зароком. Стены остывают медленно, но чудится Ханне что всё уж заледенело. Склоняется она низко над колыбелью, вглядывается в черты своего дитя и гадает – в сердце её холод, или в доме. Умом знает, что в сердце – от страха всё вынуло, всю душу насквозь прожгло ледяными иголками, страшно, страшно!

Сегодня последняя ночь. Сегодня последний раз может явиться Хольда за душою её дитя. Если перейти через эту ночь, если не утонуть в страхе морозном, то назавтра дитя её получит имя и будет привязан уже к роду как гласит их закон, и будет душа его отдана Нанне и Ульру, будет отдана свету и если умрёт он раньше, чем слава его имени коснется, то встречать ему не холодную тьму, а чистый покой.

Не приходи, Хольда. Не приходи!

Девятую ночь не спит молодая Ханне. Девятую ночь как хищная птица кружит у колыбели своего дитя. Девятую ночь глаза её сухи от слёз. Умри он сегодня – умрёт и Ханне.

–Не мучай себя, – тихий голос ползёт от стены ледяной как змея. Ханне вздрагивает и сердце рвётся уже из груди ее, да так свирепо, что больно в груди. Но нет, не Хольда то. Туриль пришла – сестра её мужа – славного воина Улафа.

Туриль красивая. Улаф как-то даже шутил, что всю красу их рода Туриль взяла на себя. Смеялся, конечно, лукавил. Оба они были красивы лицом, высоки, румяны, здоровы…

Но Туриль, вне сомнения, самим солнцем была обнята – иначе почему волосы её солнечным светом налиты? Отчего косы как золото тяжелы?

Но не везёт Туриль. Отцветает её весна, ей давно пора мужней женою стать, а не везёт ей. В первый раз умер жених от болезни – на лихорадку изошёл; второй на охоте с медведем встретился; третий по хмельному делу в драку полез…

Рыдала Туриль, рыдала, а что тут сделаешь? К драке его никто не тянул, как и к элю. Так что сам смерть свою нашёл. Но слава за Туриль пошла дурная, словно повинна она в случайности да глупости. Нарекли её смерть несущей и сторониться стали. Заглядываться – заглядывались, а в дом не спешили.

–Плохой нынче воин пошёл! Трусливый! – ворчал Улаф. До слёз ему жаль было сестриной маеты, она и нахлебницей себя ощущала, и просто лишнею.

Славный воин Улаф! Но что мог сделать он против страха? Страх он и в воине есть, и в жреце, и в дитя. Страх он ведёт. Глупец только страха не признает, и всякий опытный воин понимает – бояться надо, смерть она приходит, один раз приходит, и именно страх помогает ей прийти славно.

Страх уйти в пустоту и ничего не сделать. Страх уйти трусом.

Боялась Ханне Туриль. Стыдилась её несчастья перед своим счастьем, но Туриль, хоть и тоскою уже омрачилась, всё же жену брата в доме приняла, хозяйкой её признала, и в спор не лезла – как сказала Ханне, так и будет.

От этого Ханне ещё стыднее делалось:

–Ты же хозяйка здесь, не я.

–Была, но больше нет, – легко отзывалась Туриль, – ты же знаешь наш закон.

Холодно, холодно ночью…

–Девятая ночь, – возражает Ханне. – Хольда…

–Свет с тобой! – смеётся Туриль. Смех её грусти полон, да в глазах залежалая печаль неприкаянности, – к рассвету уже дело пошло!

–Да? – Ханне вздрагивает от неожиданности, по сторонам лачужки оглядывается. Да где же по стенам понять-то? На улицу надо идти, да боязно.

–Рассвет-рассвет, – уговаривает Туриль. – Через часок уж и солнце выйдет. Минула ночь! сыну-то имя придумала?

Придумала! Ханне не скажет словом, но выдаст румянец на щеках. Придумала она. Хоть и нельзя было придумывать раньше, чем минет девять ночей от рождения. Но придумала она его ещё, когда под сердцем почуяла жизнь.

–Вижу, – улыбается Туриль. – Ну иди, верно тебе говорю! Или, хочешь, я посижу?

Глаза слипаются. Завтра, то есть с рассветом надо начать дела. Умыться талой водой, где серебряная монета девятую ночь лежит, умыть дитя, наречь его…

Улаф будет счастлив! Хоть не показывает, а всё же и ему тревожно. Это первый его ребёнок, и сразу сын.

–В Улафа пойдёт! – сразу сказала повитуха, едва на дитя взглянула, – статен будет и ловок. Это я тебе верно говорю.

А Ханне и не спорит. Ей радостно такие речи слышать.

Глаза слипаются, слаба она ещё. Потеряла много сил, мутит её от страха и бессонницы. Да и от отваров, которые ей передают, есть хочется постоянно, но порядок и строгость выше слабости.

–Иди спать, – вздыхает Туриль, – всё-таки день будет сложным.

Слова Туриль как ласка. Вздыхает Ханне, зевает шумно и счастливо, поднимается.

–И то верно.

Сердце тревожится. Но Ханне себя убеждает – рассвет уже близок, день переменился, минула девятая ночь. Всё в порядке, всё страшное прошло.

Поднимается Ханне с места, идёт, пошатываясь от усталости, в комнату. Она знает – Улаф не спит, как и она выгадывает время. Он охотник – ему не положено тревожиться о том, на что воля богов. Это женщины должны тревожиться, их это бой. Но ничего, они справились. И Улафу надо выдохнуть. Как и ей.

–Спи, – бросает ей вслед Туриль и Ханне оборачивается, сама не зная зачем. Оборачивается и…

Тёмные тени-змеи скользят по полу. Откуда они скользнули? От стены? От крыши? Нет, не суть, а вот куда они ползут? Тени-змеи ползут под платье Туриль, и видит Ханне, что всё платье Туриль змеями оплетено.

И шевелятся эти змеи. Каждая шипит и каждая голову поднимает, смотрит, чувствуя ужас Ханне. Прямая спина Туриль…

–Увидела, смертная? – Туриль не поворачивается сама, но голова её, как отделенная от тела, легко, по-птичьи, поворачивается. И в полумраке лачужки сверкают жёлтые глаза. Змеиные.

–Т…ты, – задыхается Ханне, от ужаса и шага сделать не может, от холода и пошевелиться не умеет. Ужас – это мягкое, нежное слово, и оно не имеет ничего общего с тем состоянием, когда сердце рвётся из груди, когда пережимает от боли в желудке и что-то ещё мутится, чернеет перед глазами, мешает видеть полностью – одни змеи перед нею и жёлтые глаза – их глаза и глаза Туриль. Где чьи? Одинаково змеиные. Одинаково противно.