Холли внутри шторма

Глава 01

В это утро Холли Лонгли, величайшая радость человечества — по его собственному убеждению, — проснулся от того, что ему в лицо плеснули стакан воды.

Опять.

Как и всю прошлую неделю, между прочим, — с того рокового дня, когда он, поддавшись осенней апатии, забыл принести молоко призраку Теренса Уайта.

Зловредный дух бывшего смотрителя чего-то там не собирался спускать такого пренебрежения.

В стареньком каменном замке, где вольготно гуляли сквозняки и то и дело что-то вздыхало, у Холли была единственная обязанность: проснулся — отнеси по блюдечку молока наверх, в башенку, и на лужайку, где в крохотном электромобиле без устали плодились легендарные корнуэльские пикси.

Один раз — всего один раз! — он поленился это сделать, и вот теперь каждое утро расплачивался.

Громко, надрывно застонав, чтобы всем было понятно, как глубоко он несчастен и что он нуждается в утешении и заботе, Холли прислушался.

Дом был огорчительно тих.

Никто не спешил к нему на помощь, чтобы предложить взвалить на себя все заботы и волнения.

Эгоисты.

Очевидно, Тэсса уже ушла в управление, а Фрэнк — в мастерскую.

С этой чертовой свадьбой весь Нью-Ньюлин буквально стоял на ушах.

Холли еще немного повздыхал над своей незавидной участью, выбрался из постели и пошлепал вниз, на кухню.

В холодильнике вместо свежей клубники — а волшебница Бренда выращивала ее, кажется, круглый год — обнаружилась огромная свежая рыбина, выпучившая круглые глаза. От неожиданности Холли ойкнул и захлопнул дверцу.

Мир просто сговорился лишить его душевного равновесия!

Собравшись с силами, он снова открыл холодильник, быстро схватил бутылку молока, стараясь не смотреть грозной рыбине в глаза, и отскочил назад.

Брр, гадость какая.

Налив молоко в блюдечко, Холли поднялся наверх, в башенку.

Теренс Уайт сидел в кресле-качалке и вязал бесконечный шарф.

— Вот ваше молоко, — громко сказал Холли, — и совершенно незачем лить на меня каждое утро воду. Или хотя бы согревайте ее до приемлемой температуры. Хорошо бы добавить лавандовый аромат и, может быть, голубой глины для сияния моей кожи…

Тут он задумался, потеряв мысль.

Голубой!

Да, именно приглушенно-голубого цвета с уходом в серый не хватало единственной в округе кофейне — буквально нескольких деликатных мазков по чересчур жизнерадостной молочно-розовой стене.

Не договорив, Холл бросился собираться, предвкушая малиновый латте с тыквенным пирогом, которые Мэри Лу готовила специально для него.

В гостиной царил страшный бардак: после наступления холодов Холли пришлось перенести свою мастерскую с террасы внутрь, и теперь здесь громоздились мольберты, кофры с колерами, коробки с кистями и карандашами, деревяшки-заготовки Фрэнка, одежда Тэссы, которая вечно раздевалась и одевалась где придется, пустые бутылки из-под вина, стикеры от игры в фанты, пестрые боа Фанни и модные журналы, которая она выписывала с маниакальной страстью.

Закинув в деревянный ящик все, что ему может понадобиться, Холли натянул куртку, отыскал за диваном свои кроссовки — вчера он забросил их туда, когда разулся, чтобы изобразить танец одалиски.

Второе блюдечко с молоком он занес пикси по пути, после чего пересек неухоженную лужайку перед домом и зашагал по Нью-Ньюлину.

День был хмурым и ветреным — совсем не то, что могло порадовать хоть кого-то. Лямка от ящика привычно оттягивала плечо, и Холли торопился изо всех сил, не глядя по сторонам и все выше натягивая воротник.

Две ноги в некогда блестящих, а теперь забрызганных грязью ботинках возникли из ниоткуда и едва не шарахнули Холли по лбу.

Он моргнул, осознавая неожиданное препятствие перед собой, обошел висящие в воздухе ноги и поспешил дальше к своему тыквенному латте.

— Простите, — раздался сверху виноватый мужской голос, — вы не могли бы мне помочь?

— Совершенно не мог бы, — крикнул Холли на бегу, — ай-ай-ай, очень опаздываю!

— Пожалуйста…

В голосе было столько жалобного отчаяния, что Холли обреченно затормозил, обернулся и задрал голову вверх.

В нескольких футах над землей парил совершенно незнакомый толстячок в яркой голубой куртке, похожий на крупный воздушный шар.

Обеими руками он прижимал к груди разбухший рюкзак. Концы полосатого шарфа трепал ветер.

— Ну и что вам угодно? — недружелюбно спросил Холли.

— Кажется, я завис. И замерз, — признался толстячок.

Не задавая больше вопросов, Холли ухватил его за лодыжку и потащил за собой.

Он, между прочим, тоже замерз.

И, возможно, завис.

Секретарь Мэри требовала, чтобы Холли отправился на выставку в Токио.

Или, на худой конец, в Нью-Йорк.

Или хотя бы показался в Лондоне, где галерея его имени требовала пиара и рекламы.

В ответ Холли отправил ей несколько картин, которые критики уже назвали «лиричным периодом» и теперь гадали, какие события в жизни художника привнесли столько нежности на полотна. «Изумительная палитра света, легчайшие, будто танцующие линии, радость и юность — вот что мы видим на новых картинах великого Лонгли», — захлебывались эпитетами они.

Идиоты.

Неужели не видно, что картинам не хватает глубины и смысла?

Они как будто были трейлерами, спойлерами, анонсами.

Однажды Холли нарисует настоящую картину, а пока…

Пока пусть будет лиричный период.

Если бы в Нью-Ньюлине водились настоящие журналисты, а не только злобная Камила Фрост с ее едкими опусами, Холли рассказал бы им, что на самом деле это переходный этап.

Что-то между тем и этим, серединка наполовинку, личинки будущего шедевра.

Но журналистов в Нью-Ньюлине не водилось, хоть секретарь Мэри и предлагала устроить пресс-конференцию онлайн. Вот еще.
У входа в «Кудрявую овечку» пришлось потрудиться, чтобы впихнуть толстячка в дверь. Тот пыхтел и постоянно извинялся, пока Холли тянул его вниз, зато стоило им проникнуть в пекарню, немедленно взмыл наверх: больше его никто не держал.