Хозяйка старой пасеки

1.1

— Глашка! Глашка, проснись!

Я, застонав, потянула на голову одеяло. Вот же дал дед имечко! За всю жизнь так толком и не привыкла.

— Вставай, ленивая корова!

Это кто там такой добрый? У меня, между прочим, голова раскалывается — неудивительно, чудо, что вообще жива осталась.

— Да вставай ты, барыня недоделанная!

Щеку обожгла пощечина. Я подскочила в кровати, проглатывая ругательство.

— Нашатырку вы сами выпили, что ли?

Успела заметить движение, на автопилоте перехватила летящую к моему лицу руку. И замерла, ошалело хлопая глазами.

На меня, точно так же ошалело, смотрела никакая не медсестра и не санитарка, а женщина в застиранном и потерявшем цвет платье, будто добытом из костюмерной фильма про восемнадцатый век. Сама женщина выглядела чуть моложе платья — где-то на полтинник, если допустить, что чепец с кружевами и поджатые гузкой губы накинули ей лет пять.

А рука, которой я остановила еще одну пощечину, была явно не моей. Ни намека на маникюр, пара заусенцев и обломанные ногти. Четкая граница между загорелой кистью и белой кожей за узким, раза в полтора тоньше моего запястьем — похоже, от длинного рукава. Эти руки занимались грязной работой и не знали, что такое домашние перчатки.

Я вылетела из кровати, заметалась в поисках зеркала. Через пару секунд опомнилась: судя по интерьеру этой каморки, зеркало искать бессмысленно. Во всех отношениях: во-первых, ему неоткуда взяться в комнате, где половицы скрипят от каждого шага, по ногам немилосердно дует, а чем обиты или покрыты стены, и вовсе не различишь в жалком пламени одной свечи. Во-вторых, я, очевидно, не я.

Кажется, я не просто отключилась, надышавшись дымом, а отправилась прямиком на тот свет.

Эта мысль оглушила, я застыла, пытаясь припомнить. Дым, кашель рвет легкие, я на четвереньках подпихиваю под попу соседскую Василису, та волочит за собой трехлетнюю сестру — малышка перепугана так, что даже не брыкается. На полу дыма меньше, но у входной двери все же приходится встать, чтобы открыть замок — тут меня и накрывает, я вываливаюсь в подъезд вместе с дверью. «Глафира Ивановна!», а дальше — тишина. Надеюсь, девчонкам хватило ума не возиться со мной, а выйти в открытую дверь и сбежать по лестнице, чтобы все было не зря.

— Глафира Андреевна. — Дама с гузкой, похоже, опомнилась, яда в голосе было столько, что я поежилась. — Барышня, не соизволите ли вы одеться и спуститься на кухню?

— Чего? — отмерла я. Переступила окоченевшими ногами.

— Шевелись, корова ленивая! — рявкнула она. — Тетка твоя проснется, кофий к ней сам прискачет?! И готовить я одна должна?

Она хлестнула меня какой-то тряпкой, я машинально увернулась. Растерянность сменила злость. Не знаю, кто я сейчас и кто эта женщина, но я даже с отпетыми двоечниками так не разговариваю. И с собой так обходиться не позволю.

— Рот закрой, — негромко проговорила я. — Если не хочешь, чтобы я тебе его с мылом вымыла.

Кухарка, или кто там она, замерла, хлопая глазами. Отмерла.

— Чи-и-иво?

Она снова замахнулась тряпкой. Я поймала ее, дернула на себя. Тетка потеряла равновесие, взвизгнула. Пользуясь ее замешательством, я вытолкнула скандалистку в дверь, благо до той было три шага. Захлопнула ее. Крючка или какой-нибудь защелки изнутри было не предусмотрено. Быстро оглядевшись, я подхватила метлу, засунула ее в дверную ручку, заблокировав дверь.

Снаружи донеслись ругательства. Я покачала головой — пожалуй, рот с мылом этой даме придется вымыть еще не один раз. Встряхнула оставшуюся у меня в руках тряпку. Это было платье, такое же древнее, как и на горластой бабе, только еще и обтрепанное по подолу, и залатанное. Я огляделась еще раз, но больше ничего похожего на одежду не обнаружила.

В какую-то золушку попала, честное слово.

«Хорошо, что Шарик умер, — пришла в голову нелепая мысль. — А то как бы он без меня».

На глаза навернулись слезы. Я проморгалась, взобралась на кровать, пока не окоченела окончательно. Надо подумать. Надо очень хорошо подумать.

Тетка за дверью продолжала материться, но мне это не мешало — как не мешал шум из коридора на переменах. Даже успокаивало немного.

Итак, я умерла, но не совсем. По крайней мере, сейчас я чувствовала себя подозрительно живой, у покойников голова определенно не раскалывается.

Я соскочила с кровати, подбежав к окну, дернула заклеенную обрывками ткани форточку. Стало еще холоднее — кажется, печку вечером топили только для проформы — но в голове просветлело. А еще лучше будет, когда умоюсь. На табуретке рядом с кроватью — впрочем, в этой каморке все было «рядом» стоял медный таз и кувшин с водой. Вода оказалась ледяной, и шерстяные чулки, которые нашла на спинке кровати я натягивала, стуча зубами. Дурацкие завязки под коленом радости не прибавили. Гребень, он же заколка, обнаружился на подоконнике. Волосы мне достались прекрасные, коса толщиной в руку, но они окончательно испортили мне настроение — возись с этакой красотой. Жаль, под рукой нет ножниц — отхватила бы, и никаких забот. Все равно голову чепцом покрывать.

Что дальше? Наверное, спуститься в кухню, попробовать как-то столковаться с горластой бабой — при этой мысли все внутри передернуло — и приступить к своим обязанностям. Деваться-то пока все равно некуда. Пообживусь, поосмотрюсь, а там решу, что дальше.

Я мысленно поежилась, представляя выход на кухню. Но, прежде чем я собралась с духом, по дому разнесся истеричный визг.

— Убили! Барыню убили! Глашка, паскуда, барыню убила!