Хроники Пчеловвода

Хроники Пчеловвода

рождение ПчелоВвода. Легенда первая.

Однажды я решил родиться на севере. На Таймыре. Красиво звучащее слово не предвещало вечномерзлотного подвоха и зимы в 14 месяцев. И я родился. Немного раньше запланированного. Месяца на три с половиной.

Матерь, всесоюзного тогда ещё, чернокнежника, была весьма приличной комсомолкой 27 летней давности. Накануне она, с присущей партии размахом, отмечала в кругу соучастников, очередные похороны внеочередной пятилетки в трёхлетний срок.

Она так резво выплясывала на этом шабаше, что итогом вечера стал выкидыш. Который, спустя некоторое время, было решено считать мной. И тут же, семейными историками, была рождена легенда. По которой из утробы я появился в лифте. Лязгающем с девятого этажа ‘гостинки’, по улице Московская дом 31, на первый, к машине скорой помощи.

Я выпал и повис на пуповине, вращая голубыми глазками и задумчиво поджав губы, между обоссаным полом и тем, откуда берутся люди. Раскачиваясь, как маугли на лиане, я сравнивал себя с карандашом на верёвке, из унылого свадебного конкурса с бутылкой. Как оказалось, сравнение стало пророческим и тяга к напейсательству оформилась достаточно устойчивая.

И вот так, пиная мое синеющее молчаливое тельце окровавленными коленками, мамо дошла до машины с крестом. И только с пятой попытки, раскачав на маятнике пуповины будущее русской литературы, ей удалось закинуть меня в салон солнечного РАФ-22031. В добрые, дрожащие с похмелья руки, улыбчивых советских фельдшеров. 

По другой, более правдоподобной легенде, и ей я склонен доверять больше, я выполз из матери сам. Уже там, в машине. Не в силах терпеть ухабистые прыжки автомобиля по заснеженным улицам Снежнопулуса. Вылез, перетёр беззубыми нёбами пуповину. Долго отплёвывался, матерился на погоду, советскую власть и порывался выскочить из машины на полном ходу.

Я был немногомесячным, маленьким, рыжебородый и сердитым. Такое себе отвратительное человеческое, засранское существо. Жизнь спешно готовила меня к себе, чему я, теперь уже, несказанно рад.

Погода была - май. Снег уже устал идти и просто тупо лежал.

Мир, проплывающий за окном каретомобиля скорой помощи, меня разочаровывал всё сильнее. Его явное несовершенство и мерзкая несправедливость поразили моё маленькое сердечко, оставив там глубокие раны обид, кровоточащие до сих пор. Поэтому, первые несколько лет после рождения я не разговаривал вообще. Так как был погружён в депрессию.

В первые полгода я отказывался от еды и питья, и пытался перестать дышать. Меня всегда откачивали. Потом им надоело и меня подключили к огромной, словно слон, штуковине, которая своим хоботом раздувала мои слипающиеся легкие.

Вопрос с питанием тоже решился. Меня кормили через шприц, вводя иглы в самые интересные места и точки на моем небольшом тельце. Разумеется это могло, и таки аукнулось, систематическим употреблением опиатов в последующем, но кого это нахуй интересовало? Сиську мне не давали. А только дразнили. Любовь к медсёстрам у меня именно оттуда. Так прошли первые три года моей скучной жизни. А потом я начал орать...

Орать мне понравилось. И я делал это хорошо. Особенно когда увидал как мне зашили пуп. Ну как зашили, завязали. Понятное дело, что от моих натужных криков он развязался и мне пришлось всё делать самому. Это пригодилось мне потом, при вязке снопов и крупнорогатого двуногого скота. Врачи меня за это не взлюбили. Впрочем я на них чихал.

Скорее всего из меня получился бы приличный псих. Врачи так и говорили

– Идиота кусок.

– Ну какой же я кусок, простите? Я же целый! Сами вы…

Мои счастливые родители, стеснённые бытовыми условиями коммунистической идиотологии, были вынуждены хранить меня в бочке стиральной машинки Riga-60, служившей мне и манежем, и кроваткой, и ванной. А когда меня забывали достать ещё и ракетой…

…иногда я взрослел и места становилось мало. Поэтому меня периодически забывали покормить едой, уповая на то, что стирального порошка хватит для восполнения авитаминоза. Отрастив руки необходимой длины, я мог сам включать отжим, чему несказанно радовался. А соседи снизу не очень. И когда они прекратили радоваться совсем, меня переселили на матрац под столом. Там впоследствии спал мой сын, внук и старый облезлый пёс Гарпун.

Иммунитет у меня всегда был хорошим. Однажды, родители отлучились оба-два, а когда прилучились и соизволили покормить меня сегодняшним обедом, я, забившись под чугунную батарею, дожёвывал свежевышедший вчерашний ужин. Родителям было радостно. Я тоже был доволен своим первым жизненным опытом. Потом я так и говорил, что в детстве хлебнул говна порядочно, и нисколько при этом не кривил душой.

Папа любил меня катать на коляске вокруг нашего дома. Я тоже это любил. Через дорогу от него был пивзавод и мы оба впитывали от него, что могли. Папа *Жигулёвское*, а я запахи. От чего мой послеобеденный сон был крепок и безмятежен.

В те розовощёкие комсомольские годы, мои родители были почти взрослые. Их друзья были такие же. Места было мало у всех, а денег вроде хватало. Водка продавалась, и выпивать хотелось. Поэтому гости приходили в гости. И вообще это так не называлось. Говорилось: А пойдём к Соловушкиным из 316-ой? И все шли. А потом приходили обратно. Но уже с гитарами и пели про поезд который в окне.

Я тоже ходил. Когда умел ходить. А когда не умел, меня носили. Людям я нравился. А они мне нет. Они дышали в меня спиртным: "А кто это у нас такой маленький серьёзный?" и я хмурился на них и плакал. Времена были такие. Чтоб я не плакал мне давали конфет. Так я научился рыночным отношениям, гораздо раньше, чем они наступили. Я был готов…