Художник должен быть голодным

Художник должен быть голодным

Крыса была хороша. 

Жирная, сочная — язык проглотишь. Дерек нетерпеливо поджидал, когда она подрумянится как следует, глотал слюну и представлял, как от души набьет пузо — к крысе полагалась пара стянутых с лотка картофелин, которые пеклись тут же, в золе. 

Руки тряслись от предвкушения. 

Паршивый на редкость денек такое угощение скрашивало как нельзя лучше: с утра он подрался на рынке, насилу унес ноги, потом едва не попался «серым», да к тому же не ел уже три дня ничего, кроме черствой хлебной корки. 

Что сказала бы его почтенная матушка, видя, что сын слоняется без дела и толка по столице; что он дерется на свалках за объедки — жалкие кочерыжки и гнилую картошку; что он обносился до неприличия, а сейчас — вот, извольте, жарит крысу над костерком в заброшенном доме, в какой-то дыре в Застенье? Пожалуй, матушкино доброе сердце не выдержало бы зрелища, как старший и любимый сын, словно последний нищий, обжигает пальцы, переворачивая «вертел» с крысиной тушкой. 

Что сказал бы его почтенный папаша на это, Дерек знал вернее, чем часы на Красной башне показывают время. Сначала, разумеется, грязно выругался бы, и будь его воля — выпорол нещадно. Как же — его непутевый сын всегда был позором достойного рода Маллетов, лучших каменщиков Саттории – а теперь и вовсе сбежал, прихватив скопленное тяжкими трудами серебро, потому что хотел, видите ли, изучать математику в университете, а не строить уродливые дома для богатых купцов. 

Отправляясь добывать свое счастье и хлеб насущный в Даррею, Дерек мало знал нравы больших городов, но за эти несколько месяцев узнал с избытком. Никто не ждал его в столице трижды благословенной Республики, и в подмастерье без рекомендаций никто не нуждался. 

Сначала Дерек, ничуть не огорченный неудачами, спустил все деньги, что имелись, а потом ходил наниматься на любую поденную работу, за гроши, но больше жил воровством.

Иногда он слонялся в университетском квартале, иногда его принимали за продувшегося студента – но без денег делать там было нечего, разве что напиваться в случайных кабаках со случайными людьми, которые не упускали возможности потренироваться в искусстве проделывания дырок в собеседниках. На счастливчиков в черных форменных плащах он смотрел с презрением и завистью, баюкая ее в себе, как дитя. 

И так жил он – едва ли сносно, перебираясь в комнатушки все выше и выше, пока не пришла зима, пока не зарядили бесконечные, беспроглядные ледяные дожди, а ночами не стало подмораживать. Пока денег не стало совершенно, и даже чердак в Застенье не сделался ему не по карману.

Он грел руки над жаровней, зорко следил, как крыса румянилась с боков. 

— Эй, ты! Эй! Ты что, глухой? — грубый окрик вдруг встряхнул его, и Дерек заозирался: что еще там? 

От кирпичной стены отлепилась тень. 

— Обед нам подали, ты гля, — сказал тот же голос. — Прям как у богатеев. 

Рука, придерживающая «вертел», дрогнула, желудок отозвался особенно остервенелым ворчанием.  

Слабого света огня едва хватало – но двоих бродяг он рассмотрел. Был кто-то еще, кто стоял молча в углу, а у одного из них в руках оказалась здоровенная палка с гвоздем.

Дерек попятился, но крысу не выпустил – еще чего, отдавать этим добычу!.. Глаза бродяг тускло и зло мерцали в полутьме. 

И тогда он побежал. Перемахнул через оконный проем, приземлился неудачно – под ногу попался камень, но несколько шагов сделать успел, когда на него навалилось живое и тяжелое, дышащее вонью браги, и кулак врезался в челюсть – несильно, но больно. Крысу у него отобрали, наподдав в бок напоследок – а у него и сил не было сопротивляться. Он лежал на куче битого кирпича и смотрел в темное небо, с которого сыпался мелкий, противный дождь. 

Поганый вышел денек, как ни крути. 

* * * 

— Перья, писчая бумага, рисовальная бумага, тонкая, плотная, лучшее качество! Чернила, перья, бумага, сургуч! Голубая бумага, желтая бумага!.. 

Лавочник вопил так громко, что Дерек остановился поглазеть на то, как он стоит в дверях своей лавки и дерет глотку, расхваливая товар. Товар, наверное, был хорош. 

Дерека мутило, знобило и вообще, к стоянию на холодном зимнем ветру он склонен не был. Кутался в чей-то шарф, доставшийся ему обыкновенным способом всех на свете воров, и все-таки смотрел. Что ему до бумаги и перьев?.. Всю ночь он не спал, страдал от дождя и холода, и только под утро смог уснуть под чьей-то лестницей на несколько часов — пока не выгнали, пригрозив позвать стражу. 

Ни монетки в его распоряжении не имелось — и никто не отпустил бы ему хлеба или сыра в долг. Разве что продать теплый шарф — и подохнуть если не от голода, так от какой-нибудь инфлюэнцы. Дерек стоял, кусая обветренные губы, и вдруг, сам не зная отчего, схватил с лотка пачку бумаги, что лежала к нему поближе — и припустился по улице.

Лотки, телеги, дроги, кони, голуби в лужах и зеваки по сторонам улицы пестро мелькали и уносились прочь. Он бежал — откуда только силы! — в сторону Застенья, подальше от Бронзового кольца, к Пьяной площади с трактирами, где можно обменять добычу на миску похлебки. Сердце дрыгалось, как на ниточке, кровь стучала в ушах, в боку кололо, а в груди ширилось злое веселье.