Я есть, пока ты помнишь

Я есть, пока ты помнишь

Ты вновь создаешь меня из ничего

Из пепла, воды и фантазий

Усталых. Я - снег и клонюсь головой

К земле, и не чувствую связи

С твоим неуемным желаньем творить,

Делиться собой безвозмездно.

Ты вышла на свет. Ты стоишь у двери.

За нею – безликая бездна.

Я вижу лишь то, что запомнила ты -

Обрывками снов, полувздохом,

Под танец снежинок, что из темноты

Мою отпевают эпоху.

Тяжелые падают капли с ветвей

Закат сквозь свинцовые тучи

Все ближе к сугробам, глаза все мертвей

Не веруя, суть не получишь.

А ты все рассказываешь, как жила.

Как было вчера. Как бывает

Беспомощно. Не разумею тепла,

Но хочется выбежать в мае

В жасмин. И смеяться с тобой, и молчать

И слепнуть под солнцем, не тая

Не класть между нами под вечер меча

И помнить тебя. И касаться плеча

Ладонью. Любить. Не бояться начать

Надеяться.

Не улетая.

— Итак, ты опять меня слепила? А не поздновато ли?

На дворе стоял февраль, но за последние два дня снега нападало столько, словно природа решила внезапно компенсировать свою собственную прижимистость и порадовать людей белоснежностью сказочной картины, соткавшейся за какие-то пятнадцать часов. Уже налившиеся почками деревья были погребены под пушистыми шапками свеженьких сугробов. Самые тонкие ветви клонились к земле, отягощенные непривычным грузом. Белое к белому — тяжелые невестины уборы шерстяными нитями изморози и сверкающими кристаллами замерзшего вчерашнего дождя тянулись и сплетались с ватным одеялом, небрежно наброшенным на уже пахнущую весной землю. Весь этот монохром нарушали лишь бледные мазки прошлогодних соцветий, там и тут выглядывающие из-под строгости снежного убранства, и неуместная зелень кривой елки, скособочившейся на дворе, которую оживляли запоздалые новогодние украшения: сойки, поползни и кардиналы, жмущиеся друг к другу, огорошенные этим зимним бураном.
Девочка стояла перед своим творением, пряча покрасневшие, не желающие лезть в перчатки руки в узкие карманы пестрой, в цветочках и сердечках, куртки.

 — Мне было грустно. Я не знала, чем заняться, и вот…

 — А почему ты не в школе?

 — Сегодня объявили «снежный день», — девочка наклонилась и отряхнула от намерзших ледышек опушку розового, с помпонами валенка. — Маме позвонили в пять утра. Она очень сердилась… То есть, я хочу сказать… Калеб спал плохо, папа сказал — из-за бурана. Она только задремала, а тут — звонок из школы.

 — Тебя не ругали?

 — Нет. Но мама разбудила меня все равно. Сказала, что раз она на ногах, то и я должна. Покормила меня завтраком и легла обратно.

 — А папа?

 — Ушел на работу, как обычно. — девочка вздохнула. — Но ему пришлось еще чистить снег на дороге. Иначе машина не могла выехать. Я слышала, как она визжала.

 — Кто, машина?

 — Ага. Буксовала. Папа так сказал. Он был очень злой сегодня.

 — А ты?

 — А я нет. Не знаю. Я люблю снег. Вот если бы…

 — Что? — снеговик поправил вылетающий морковный нос. Без носа разговаривать было уж совсем некрасиво и даже неприлично.

 — Я хотела на санках — а мама не разрешила.

 — Почему?

 — Для этого пришлось бы идти в парк, на горку — а мама не хочет выходить с Калебом. Говорит, он слишком мал для сугробов — а одежды на него придется напяливать больше, чем он сам весит. - Девочка, все же, умудрилась напялить на замерзающие, почти окоченевшие пальцы перчатки и теперь нервно дергала пастиковые шарики, что должны были затягивать резинки на запястье.

 — А во дворе снаружи? Я помню… - снеговик задумался и почесал белую неровную шишковатую макушку, в которую были воткнуты две сухие веточки рододендрона, изображающие волосы. — Мне кажется, что я помню твой внешний двор. Там такие две елки и небольшой холмик, что спускается от соседской подъездной дороги прямо к черному ходу вашего дома, нет?

 — Да, все так, — девочка потупила глаза, расковыривая носком валенка обломанную веточку, торчащую из сугроба, накрывшего остриженный куст гортензий. — А ты, оказывается, видел, что у нас вокруг! А что еще ты помнишь?