Я поэт, и ты влюбилась в мои стихи

Часть I. Главы I-V

Часть I

I

«Здравствуй, мой дорогой Денис.

С ответом на твоё последнее письмо я не торопилась, прости меня. Я не люблю отвечать, не подумав и забыв самое важное. А впрочем, для меня нет ничего важнее мысли о том, что ты меня все ещё помнишь...Не забыла и я, мой друг. 
                Теплоход ещё не отплыл, а я уже скучала. Помнишь того студента, что попросил нас отойти, будто мы ему дорогу загородили? Ты ещё назвал его дурачком в кепке...Так вот, с этим глупцом мне пришлось плыть до самого Пятигорска, представляешь? Он ещё несколько раз наступил мне на ноги своими лакированными клетчатыми туфлями...

                А еще ко мне подошел человек и сказал, что его собьет мотоцикл в июне, и что я ничем не смогу ему помочь. А потом просто ушел, испарился. Странно так. Быть может, я в силах спасти его, но как?

                Немыслимо, что ты не рядом. Уехать, не отвыкнув от твоего голоса, было моей самой ужасной ошибкой. Если бы ты знал, что мне снится...В минуты грусти я бы отдала все свои выпускные билеты за мгновения твоего несмолкающего молчания..
                А у нас уже весна!
                Навечно твоя подруга
                Ксения Болтенко.

30.04.1914»

Дочитав письмо, я склонился к холодной подушке и закрыл свои полусонные глаза. Был ли я рад этому письму? Такие эпитеты…«несмолкающего молчания»...все-таки ее речь не сравнится ни с одной другой. Не спутаю я ни с чем её почерк.

Оставив белоснежный листок на кровати, я подошёл к окну и деловито взглянул на приближающееся утро. Отдавало запахом свежей травы и чего-то теплого, словно запах горячего источника в минуты жажды. Казалось, сегодня мне уснуть не повезёт. Мелькнула бабочкой мысль об ответе. Но разве для писем достаются нам такие ночи? Бессонная ночь - подарок. Словно сама луна пригласила тебя на искренний душевный диалог с внутренним собой, она открыта для твоих откровений. И так некрасиво поступить с этим ранимым небесным кружком...Бесчувственным окажется тот, кто предпочтет сон этому звездно-синему чуду...

«А ведь рассвет не за горами», - подумал я и обернулся. Виталик, словно еж, укутался в одеяло, спрятал нос в тёплое, только лапки видны да макушка.

«Ты спишь?» - спросил я полушепотом, намеренно желая разбудить это замёрзшее создание. В ответ последовал шорох, и ежовые лапки спрятались под одеялом.

Я снова повернулся к окну. Не мог оторваться от уходящего за горизонт сумрака. Где-то за лесом розовело, и возможности выспаться хотя бы сегодня уже не представлялось. Я ещё немного постоял, наслаждаясь ароматом рассвета. Но, не выдержав сонного давления, лег на кровать поверх письма и уснул, как свой сосед-еж, спрятав под пледом замерзшие уши.

А в нашей комнате уже показался первый солнечный луч.

II

Утро наступило. Такое ненастное, темно-зеленое. Ночные дожди прекрасны именно ночью: утром они превращаются во что-то слабое, ленивое, осеннее. Для первых дней мая хуже погоды нет.

Последняя капля упала – и пошли по воде волны в разные стороны. Березовый запах наполнил улицы от асфальта до небес: пахнет корою и горячим воздухом. Утренней прохлады как и не бывало: затопил рассвет свою солнечную печку – греет, а не светит. Сыро и тепло – так встречают рассвет петербуржцы.

Стук металлических каблуков был слышен, казалось, на всю улицу. Неспокойным шагом идет к воротам Лукерий Михайлович. Этот низенький, с аккуратной бородкой и высоким лбом старичок всегда всё делал вовремя: ему приказали явиться в полдень – он уже утром в назначенном месте будет, а если к вечеру – с самого обеда готовит мундир к выходу. И это черта не педанта и красавца, свойственная современным лицеистам – это черта тонкой натуры, высоко отточенной деликатности. Лукерия все знали таким. Его авторитет среди молодого поколения нельзя было сравнить с чьим-либо; зато уважение коллег по лицею доставалось тяжелым трудом. Не каждый преподаватель станет для оборванца-лицеиста примером, будь то простой учитель естествознания, кем являлся Лукерий Михайлович, или директор, Степан Богданович Шольцер, прославленный своей строгостью и напыщенностью. Лицеисты его не любили, он не любил свой лицей – разве не прекрасно?

Я всегда любил утро. Никогда не угадаешь, насколько тяжелым будет предстоящий день. Поэтому, укрывшись теплым пуховым одеялом, тебе не хочется входить в этот полный трудностей  и неприятностей мир. Холодно. Я с головою ухожу в теплое пространство собственного покрывала.

Лукерий Михайлович уже подойдя к парадному входу вспомнил о своем упущении. Но возвращаться домой было поздно, нетерпеливый Шольцер уже ждал его в своем «бархатном» кабинете, по привычке с высоты наблюдая за мелькающими в Овальном лицеистами.

Огромный зал, прозванный Овальным за счет своей формы, был неким эпицентром всех событий лицея. Зоркие глаза директора следили за каждым движением сверху вниз. Каждый цветочный лист на подоконнике зала, словно лазер, притягивал взгляд Степана Богдановича. Его высокие густые брови и морщинистый лоб были напряжены. Напряжение никогда не покидало и уставших глаз директора. Сосредоточенные на камине, встроенном в стену Овального, они медленно закрывались и таким же темпом открывались снова, не меняя своего направления к пламени огня.