Я прорастаю в камень

Я прорастаю в камень

Я прорастаю в камень

богу — богово
но если бога нет?

Дарья Виагрдо

Я, нижеподписавшаяся Луиза Брик, даю согласие на обнародование  записей бортового журнала крейсера 230999/F  за исключением блока от 13/9.

Я ставлю подпись, на белом листе расплываются черные буквы. Я, кажется, плачу.

Вам же давно этого хотелось, отче?

Он смотрит на меня равнодушен и горд. Он задаёт вопрос, один из тысячи. Они повисли мечами в воздухе. Я отвечала. Отвечала. Отвечаю:

Мой капитан? Мой капитан нас не услышит, он не пришел.

Не забывайте о протоколе. — вкрадчиво-вкрадчиво, точно иглы под кожу. Глаза узкие, губы тонкие, острый подбородок, сам высокий, сам точно игла. — Нам нужно выяснить, Луиза.   

Знаю. Нужно им. Работа у них. Не улететь от них, не убежать.

Капитан не виновен, — я качаю головой. Я это знаю, я это чувствую. Я была там, стояла на мостике, пока… — Вы… вы его помните?

Смеюсь. От смеха мерзко. Что они могут о нём помнить?

Ну, глаза у него были серые, — говорит мальчик в галстуке. Он не видел моего капитана, иначе бы промолчал.

Он подавал большие надежды, — добавляет второй.

Порядочный.

Смелый.

Прекрасно. Хорошие пустые слова.

Стойте, Лизонька!

Я удаляюсь к выходу.

Справитесь, отче.

За дверью зима.

Непрошенная ноябрьская буря укрыла города и пристани, замела дороги, повалила деревья. Не убрать, не разгрести до ночи. С утра раннего трудятся люди, машины, роботы. А тут моё слушанье. Все, кто могли, опоздали, главное — я вовремя. Вовремя. Вовремя.

Здание верховного суда было такое огромное, что десять его выходов из одиннадцати его корпусов каждый раз выкидывали меня на новую улицу. Я так давно не была на этой земле, что успела позабыть её изменчивый холодный нрав, её голос, её запах. Двадцать вечностей не была, и ещё столько бы не возвращалась. На улице гремело, что в машинном цеху и пахло здесь так же, только вместо стального жара, лицо и руки обдало холодом. На мне парадный мундир и туфли, я далеко не уйду, и оружия  нет, я отвыкла ходить без всего, я будто бы голая. Я не могу позволить такую роскошь, но и вернуться я тоже уже не могу. Вцепившись в перила, я сползла по лестнице. Отвыкшая от земной гравитации, а главное от ноябрьской наледи и парадной обуви, я чувствовала себя хромым жеребёнком. Но стёсанные ступени быстро закончились, а тротуар, спасибо городским службам, исправно чистят.

Ну и куда ты пойдёшь, Луиза? Идти мне, честно говоря, некуда. Казённый, как говорил мой капитан, казённый мир был скучен и чист, он походил на генерала в летах, такой чопорный, твердолобый и скупой, в золотых нашивках на отутюженном камзоле. Мой папа был военным, он мог бы стать отличным капитаном, но звёзды никогда не манили его. Отчаянные люди, Луиза, мчаться в чёрную глубь. Думаешь, там кто-то ждёт нас? Ха-ха, Луиза, ха. Никто не ждёт тебя. Учись лучше тут, дома всегда теплей.

Я не хотела оставаться дома. Однажды, в серый год, когда нас всех закрыли на карантин, когда военные из Трэи привезли в Судебное чуму, отец, осатанев от матушкиного ворчания, забрал меня из гимназии. Спустя два года самостоятельной жизни я вернулась в родительский дом. Время будто бы сделало крюк: жила я вроде бы, взрослела, научилась следить за комнатой, готовить завтраки, деньги на жизнь распределять и, кажется, другой стала: умней и старше, обрезала косу, получила права, а потом раз и всё летит квазарам в пасть. Мне снова пятнадцать, и завтрак снова ровно в семь, попробуй не спустись к отцу, он будет зол. И позже восьми вечера домой с прогулки не приходи, он же волнуется, Лизонька. И вообще, что ходишь одна, это крепость тут солдаты живут, а не твои академики. Академиков в Старом Горе жило немного, да и курить в трусах у черного входа в общежитие они не брезговали. Каждому своё, не так ли? Но кое в чем матушка всё же была права: шастать без опаски по крепости и в её окрестностях особенно к вечеру, особенно в одиночку семнадцатилетней мне как бы не стоит — дураков  у нас тут полно. Их, правда и в городе не мало, но там хотя бы фонари есть и полиция. И всё же не гулять я не могла. Нет, ну только представьте, сидеть круглые сутки за учебниками, окосеешь. На вторую неделю где-то так и случилось, и все мои текущие эссе да расчеты обернулись сущей пыткой, и ум, доселе вполне себе острый, отказался соображать.

Два дня я пролежала, бездумно глядя в полоток. Потолки в отцовском доме, надо сказать прелюбопытные: высокие — метра под три, украшены лепниной, а в моей комнате расписаны под звёздное небо. В общем, надоело мне это. Я чувствовала себя воробушком, запертым в жестяной банке, в таких кофе армейский раздают: бейся не бейся клювом о стенки, к солнцу не вылететь.  

Не кисни, говорила матушка.  Хорошо не буду, соглашалась я,  я не капуста. Учиться можно и дома. Нам выдали книги, три методички и карту, пачку миллиметровки я докупила сама.  Что может проще? Сидишь и строчка за строчкой пишешь, как в методичке, только цифры другие, и думать не надо. Написала? Молодец. Теперь конспект. К каждой лекции три страницы не меньше. Потом на грамматику пять упражнений. Потом вот запись — послушай. День закончился.  Можно спать. Жаль, завтра придётся проснуться. Я бы, матушка, предпочла, как медведь, проспать до марта. Может там и распогодится.