Язычник

Язычник

Если человек предполагает, то кто располагает?

Последний раз я сказал ей, что мы встретим сочельник вместе. Я сказал, что это Рождество будет лучшим. Моя милая, как я ошибался. До сочельника ещё пятнадцать дней, и я должен идти. Что-то великое есть в любви: она – это проявление доброты, а добро от Бога, как говорили седые схоласты.

Я не ел уже четыре дня. Силы мои на исходе, но каждый день я должен делать марш до Сороковой мили, до поселения, до индейцев – куда-угодно, но я должен идти к своему спасению. Как бы не влекло меня чувство упоения отдыхом – отдыхать я не имел права. Стоило мне остановиться, как доменная печь внутри меня останавливалась, а запустить её по новой было невозможным.

Поэтому отдыхал я только ночью. Я спал, укрывшись кроличьим одеялом под моросью и заморозками как дитя в отчем доме, в теплой постели. Странная улыбка была у меня на лице. Милая моя, я помню твоё лицо. Перед сном я все время открываю нашейный медальон, и каждый раз я целую твоё чистое лицо своими потрескавшимися губами. Солнце моё, моя величайшая звезда, я выбросил все что мог, кроме твоего портрета. Моя любовь к тебе заставляет меня идти дальше.

Порой я уставал так, что не разводил костер. А если и разводил, то обычно это занимало гораздо больше времени, чем в обычной жизни. Смотря в его пламя, я понимал древних огнепоклонников: огонь зачаровывает, в нем видишь картины будущего, картины прошлого, зачаровывающие своей красотой, своим запахом, блеском меня, самого несчастнейшего из людей, и самого блаженого.

Утром мне улыбнулся ангел. Я увидел, что стоянка моя была в двадцати шагах от куста шиповника. Сейчас была весна, и этот шиповник, налитый витаминами осенью, теперь гнилой, был у меня во рту, и я едва не подавился его косточками. Все ягоды были гнилыми, но я ел их как словно это амброзия бессмертных. Я надолго задержался тут, лежа под кустом, и наслаждаясь тем, что кое-как я завел желудок, который уже два дня мне не отвечал ни голодом, ни сытостью, что пугало меня больше всего. Я видел розовых чаек и куропаток, но не знал, мерещатся ли они мне, или в самом деле они парят надомною.

Я посмотрел на свои руки, они были подраны, все в царапинах и ссадинах, а одежда на мне была вся порвана, не говоря уже о том, что вся вымокла давным-давно. Но обувь, несмотря на воду внутри, держалась стойко, за что я хвалил её. Все же у костра я снимал ботинки, большей мерой для того, чтобы мои мозоли отдохнули от воды, а потом уже, чтобы просушить их. Кровавое месиво представляла моя нога, словно я нарочно вымазал её кровью, а другая моя нога была в прекраснейшем состоянии. Но я все меньше и меньше обращал внимание на боль, словно чувствовал себя блаженным мучеником. Да простит мне бог мои слова, но мне нравилась моя боль!

Иногда я видел перед собой автомобили, огромные поезда, но протирал глаза, заставляя себя проснуться. Галлюцинации стали преследовать меня, а однажды я на ходу потерял сознание, и мелкий щебень счесал мне щеку. Но я продолжал идти. Каждое моё падение это был путь домой, к родному очагу, к милой моей жене. Говорят, прошлое обязано своим существованием нашей памяти, а будущее – нашей надежде. Я верил. Верил искренне, потому шел.

 Нес на себе я пару патронов, нож, добытое золото и одеяло в мешке. На это золото я мог бы построить новую жизнь. Какая она бы была! Великая жизнь, новая жизнь! Я грезил своим будущим. О, я знаю, что осталось немного. С помощью патронов я разводил костёр. Аккуратно я вынимал пулю, и высыпал порох на бересту. Но это требовало многих усилий, особенно ослабленному моему телу. Костер был источником жизни, в противном бы случае, я выкинул бы и их, ведь карабин пришлось оставить, ровно, как и патронаж к нему. Револьвер я тоже спрятал. Но тем лучше, я не несу лишнего, и двигаюсь гораздо быстрее.

Поднявшись на какой-то утёс я с неистовым стуком сердца замер. Я видел перед собой весь мир, объятый местами снежным пленом, зажат как тисками легким туманом, но все-таки пробуждающимся! Вспомнилось, как я высадился впервые с парохода на щебень Клондайка, и с какими чувствами я делал первые свои шаги вглубь этой золотой страны. Теперь-то я почувствовал себя полностью свободным, легким, как эфир, и закричал что есть мощи в Белое безмолвие. Я все ещё жив! Жив по-настоящему, знайте же это! О, как улыбалась мне жизнь в этот момент, словно я был центром вселенной, а все войны, все убийства и смерть были там, где-то далеко, на периферии моей жизни. Я словно застывшая в своем полете птица. Я закричал ещё раз, вкладывая в каждый свой всплеск всю силу своей души.

На шестой день я уже не шёл. Я не мог поднять тело. Пришлось ползти, не жалея ни себя, ни одежду. Если мне суждено встретить Рождество в кругу моей любимой, то я готов вцепиться в судьбу своими клыками.

Я часто останавливался, и однажды чуть не впал в отчаяние, когда путь мне перегородил ручей талой воды. Последние силы я приложил, чтобы пройти половину его ширины на своих двух, а потом свалился снова, отдаваясь в руки воде. Она промочила меня насквозь, но у меня даже на отчаяние времени не было. Хотя ручей представлял из себя поток воды шириной в четыре фута, он показался мне ужасным.

Я заболел цингой, часто видел галлюцинации и чувствовал металлический привкус крови во рту. Помочь себе я ничем не мог, и был уже полностью побежденным гладиатором, но в последний момент судьба, словно насмехаясь с меня, или решив спасти меня, подкинула ещё один шанс, как тогда, с кустом гнилого шиповника.

Совсем случайно я нащупал рядом с собой ещё отдаленно тёплые кости. В ужасе я посмотрел на них, и удивился. Они были такими розовыми, словно этого маленького олененка обглодали совсем недавно, но обглодали добротно: ни одного кусочка мяса на нем не было. В нос мне ударил запах крови, ворвани, и мяса. Слюни наполнили мой рот, а в голову ударили воспоминания, как всего три недели назад я ел оладьи на свином сале, запивая их чуть разбавленным пивом. Это был самый вкусный ужин в моей жизни.