Замочи меня в белизне

Замочи меня в белизне

Под толщей воды мир выглядит волнующим, шатким, недостижимой мечтой, звучащей блёкло и притягательно, чтобы игнорировать, вывернутым на выглаженную, неправдоподобно идеальную сторону, мозолящую глаза. Похоронена заживо, жизнь топит под неиссякаемым потоком гнили проблем, лишь постоянное истощение внутри, выжженная дочерна душа в пламени любимого чудовища. Лишь слепое бегство от оков дарует призрачную, глупую надежду бороться с отвратным чувством, словно связали, словно кровью истекала, и оно всегда бесполезно, как ни старайся. Время всегда поглощало неугодных, не жуя, не сожалея, не оставляя целыми, ломало, травило, изничтожало. Оно безжалостно, слепо, глухо — божественный палач един для всех.

Так накрой испорченное тело, замочи в белизне, как когда-то себя мочил.

***

— Я уже тебе всё сказал, — Зейн произнёс каждое слово так пугающе ровно, чётко, без запинки и холодно, что по коже побежали покалывающие мурашки волной, обгоняя друг друга, а внутренности успешно передавились плотным узлом. Грета хотела было постучать, тоже вызвать профессора на важный разговор, но, ошпаренная следующим выкриком, отдёрнула руку. — Выметайся, больше не приходи. Я тебя выслушал… — прозвучала явно ненамеренная пауза, дальше надрыв. — Выслушал!

— Мхэ, испортился ты здесь, грубить начал, кусаешься, ух, как разошёлся, аж покраснел. Раньше ты так не бесился, сейчас, как барышня истеричная себя ведёшь. — С обладателем насмешливого молодого голоса она не знакома, судя по тому отрывку, что довелось услышать — собеседники давно не общались друг с другом, хоть и связаны тайным, явно тёмным прошлым. Ученик — на кого-то постарше незримый гость профессора не тянул — вёл себя больно дерзко для отданной роли. — Не надоела работёнка за… сколько ты тут уже? И мне не предложишь? Наглец!

— Пошёл прочь! — От громогласного крика руки мигом сжали кольцо на двери. Зейн впервые повысил голос, никогда не позволял себе такого, даже находясь под напряжением ситуации, когда нервы трещали, в самые ответственные и трудные моменты подозрительно мягок, сдержан. Тут взорвался, гневом полыхал, кажется, слышала, кулак вломил по столу с треском. — Выметайся, выблядок. Оставь меня, наконец. Я разве многого прошу?

— Чего раскричался? Прекрасно же общались, и не пора ли забыть эти глупые детские обидки, столько времени прошло? — Слова звучали опасно остро, будто незнакомец водил лезвием, задевая лицо, царапая узорчато умелым мастером. Этот кто-то не так прост, каким хочет казаться, оно чувствуется почти физически, оттого страшнее. — У этих стен столько любопытных ушей, а ты навыки теряешь, мы тут на важные темы общаемся, когда под дверью твои поклонницы неравнодушные ошиваются. Ну как же так?

Накрыла покрывальная завеса тишины, умолкли голоса в кабинете, поглощённые пустотой волей могущественного хранителя секретов, она же перевязала цепями нерушимыми — не шевельнуться, шагу не ступить, лишь стоять в тишине проклинающего. Сквозь узкий зазор между дверью и полом струился леденящий испуг, передающийся болезнью, до кого мог дотянуться, отдающий покалыванием в пальцах ног и тянущий в болотные пучины там, где их и быть не может. Расплата за то, что посмела остаться, подслушивать чужие важные разговоры. Разум отчаянно сопротивлялся влиянию извне, исходился стенаниями, подвывал по-волчьи жалостливо, беззвучно, непростое онемение тёмной магии на ней, хитрое, древнее — щёлкнуло предположение. Мысли учинили лихорадочную пляску в голове, разрывая в клочья, ведь Зейн бы не стал никого проклинать, тем более учеников, да и сил за ним таких не наблюдалось, значит, незнакомец-юнец, но не мог. Или мог. Кто скрывался в кабинете профессора, почему всё естество тряслось от липко-хваткой опасности, обнимающей со спины? Пугал, пугал не на шутку одним присутствием.

Загнанный хищником зверёк взирал затравленно на ручку двери с прилипшими пальцами, мокро от волнения, руки пробивали колебания. Воздуха не хватало, каждый частый вдох не насыщал лёгкие, глупое разевание рта рыбой, выкинутой на песок, не приходящее к успеху, вгоняло в звенящий мерзостью ужас. Конец маняще близок, перед глазами вспышки травящей темноты, непроглядная ночь взяла бразды правления, завернув податливое юное тело, мнимые прикосновения сжигали. Снова, и снова, и снова, и снова. Жар чужого возбуждения накрыл с головой, на коже рассеяны отпечатки пальцев: десятки, сотни наслаивающихся друг на друга следов. Не было ничего, способного помешать им, никакие слова, не озвучены просьбы прекратить, стоны одобрения разрезали звоном спальню. Не поняла, в какой момент земля ушла из-под ног, потолок стал полом, клетка исказилась более жуткими образами, реальность игралась с сознанием жертвы, аки кукловод.

— Как себя чувствуешь? — Голос Зейна прозвучал буднично, как обычно на лекциях. Передёргивало от искусственности вопроса, деланности, спросивший не желал слышать правды, надеялся успокоить бунтующую совесть, жрущую с костями, ложью.

Грета пришла в себя в больничном крыле с тяжёлой головой в разбитом состоянии, обессиленной, выдавив дежурное: «В порядке». Именно этого он от неё ждал — признания «Их дороги разошлись». Их чувства разные. Ложь сочилась из горла подозрительно легко, естественно, а крики правды колючими комьями застревали ещё в груди. Лишь постоянное истощение, бегство от самого себя, подавление «я». Лишь бегство, и оно всегда бесполезно, не приносящее радости, покоя, одну разруху да шторм в душевный бескрайний океан. Это налетало волнами, это разбивало корабли «Мечты» о рифы реальности. Вот и слёзы залегли в уголках глаз.