Записки

Записки

21 ноября ХХХХ.

Здравствуй, мой дорогой и верный друг!

Сегодня холодно. Наше поле замело, чуть не на вершок снега порою. Если смотреть, то и впрямь: кривизны выпрямились, холмы словно чуточку понизились, ямы выправились, почти сровнявшись с землею. Это дело обманчивое, конечно – как пойдешь по полю – так сразу и станет ясно, что ямы по-прежнему на тех же местах, а бугорки лишь чуть припорошило.

Хотя, не так уж и холодно. Ветер стих и темное бесконечное небо занавешено серыми портьерами туч. Почти тепло, почти оттепель, и в этом "почти", как ты и сама знаешь, особый нешуточный кайф: в липнущем к сапогам снеге, в редких снежинках, запоздавших выпасть с подругами и теперь оседающих и тающих на ресницах.

Вокруг ни души. Тихо и покойно – как раз по мерке.

Завтра обещаю тебе снова проведать места наших прогулок. Ты теперь далеко, но вот гуляю по запорошенным тропинкам – и снова, как с тобой под руку.

До завтра, до следующего письма.

22 ноября ХХХХ

Прогулялся по тропинкам. Вспомнилась ранняя осень.

Ты тоже должна помнить. Где-то в бабье лето ты подобрала кленовый листок и, держа за стебель, долго несла. Листок вращался вокруг стебля, когда ты вертела его указательным и средним пальцем. Облака были так эфемерны и ненавязчивы, солнце пыталось греть последние листья, но тепло его было готово пропасть втуне. Скоро листья опали. Хорошо, что деревья научились краснеть, желтеть, прежде чем их сбросить. Однако, карагач, например часто забывает пожелтеть, так и оставаясь зеленым под обмерзшим дождем. Листья его чернеют уже на земле.

Тоскливо и одиноко лежат они на первом, втором или третьем снегу. Вроде их много, но они теперь уже никак не связаны друг с другом. Просто тихо чернеют от волглой стужи, а ветер разносит их в полном беспорядке – кого уж удастся отодрать от прилипчивого снега. Потом карагач и сам чернеет, только на самых крупных ветвях под порывами ветра примерзшая чуждая белизна оттеняет его корявые руки.

Тропинки наши более не занесло со вчерашнего. В лесу все тот же покой и тишина. Никакого изменения. Вечер смотрится в вечер и не желает хоть сколько бы меняться. Надо будет наведаться днем или утром. Хотя… да нет, должно быть что-то другое.

23 ноября ХХХХ

Опять я с ручкой в руках около полуночи. Днем, в обеденный перерыв, сбегал в парк. На беду было весьма пасмурно. Снег пытался пойти, но его словно бы спугнул северный ветер, и их тягостное противостояние закончилось бесперспективной поземкой. Досадно. Завтра попробую перед работой сбегать на наше поле. Сегодня порадовали синички. Кормить их не решился. Ты же помнишь, я такой неловкий – только распугал бы, а не хотелось, да и до меня накидано было, и рябины уродилось тоже в достатке. В общем, просто смотрел на их возню и суету.

Кто-то может сказать, что в их трепетных взмахах крыла есть какой-то затаенный смысл, можно угадать прошлое и будущее. Но, начнем с того, что угадывать прошлое – глупо, а будущее… ну, в общем, тоже глупо. "Угадывать прошлое"... если без контекста, так и вообще насилие над языком. Нет, а ведь правда: вот, было прошлое, прошло, а ты тут сиди и угадывай, словно кто-то сидит, укрыв руками бабочку, и говорит: "А что у меня за бабочка под ладонями сидит?"

Так уж и просто – глупее не придумаешь. Я ухитрился немного превзойти реальность. Хотя и это неверно: выше головы не прыгнешь.

Из парка двинул на работу. Стоило привстать с корточек – как желто-синие проказницы слиняли с завидным единодушием. Я уже говорил, что я неловок, да и ты знаешь, так что не зря опасался.

24 ноября ХХХХ

Парк наскучивает. Снова хочется в поле и в лес. Там, конечно, одиночество охватывает, как куст ежевики летом в густом лесу. Но зачем бы еще жить, если не переживать каждый миг жизни остро и четко. Столько можно потерять, если быть невнимательным. Уходят минуты, часы, я уж молчу про дни и прочее – если не утруждаешь себя смотреть газами, осязать руками, всем телом, каждое движение души рассматривать с тщанием. Странно, что потуги к такой внимательности остаются тщетными для большинства, даже если осознание неизбежной необходимости именно такого отношения к себе и к окружающему – пробуждается в человеке однажды. По сравнению с другими я живу словно дважды, трижды, многажды больше, нежели другие. И тебя я заметил особенно за то, что и тебе оно было свойственно.

Тот кленовый лист, он сказал мне куда больше, чем иному целый лес. Он рассказал о том, что было лето, и он был нужен не просто как краса для наших глаз, а как кормилец дерева, но и сам не смог бы кормить, не будь связан с ним, не получай от него живительного сока. Он был бы просто бесполезен, а потому завял бы, сморщился, удалился бы от этого мира, устыдившись своей ненужности, стал бы подстилкой под ногами в лесу, покрывалом земле, гнездом для насекомых.

Но теперь, когда он сделал свое дело, ты бережно вертела его в руках, думая о нем, обо мне, о себе. И даже в смерти он был полезен и прекрасен, как сама осень, хотя осень и больше листа.

25 ноября ХХХХ