Записки Ольги Романовой, женщины и государыни

Пролог, последние часы свободы

Лондон, Букингемский дворец, 16 апреля 2009 года.

Я любила бывать в Лондоне. Виндзоры оказывали мне радушный приём, а Букингемский дворец казался куда либеральнее Зимнего. Кроме того, в Петербурге я была великой княжной Ольгой Константиновной Романовой, младшей дочерью Его царского Величества государя Константина II, второй в очереди наследования престола, а здесь — всего лишь невестой третьего внука королевы Елизаветы. То есть фигурой, конечно, важной, но от государственной значимости далёкой.

Самым неформальным образом скинув кроссовки и устроившись на шерстяном покрывале, я наслаждалась тёплым весенним днём в Сент-Джеймском парке. Мой жених и друг детства Уильям Джон Виндзор, герцог Кентский, валялся рядом и, дирижируя себе куриной косточкой, рассуждал о кинематографе. К несчастью, эта тема занимала его не настолько, чтобы полностью отвлечь от оставшейся на блюде виноградной грозди.

Иди речь о мандаринах или, скажем, последнем яблоке, я бы, конечно, уступила без вопросов, но белый кишмиш — моя страсть. К несчастью, Уилл не собирался демонстрировать джентльменские манеры, а средняя скорость поглощения винограда у него была существенно выше моей, поэтому требовалось тактическое решение.

— Как думаешь, — спросила я, аккуратно двигая блюдо к себе, — они договорятся обо всём до осени?

Уильям поперхнулся, повернулся на бок, прищурился и спросил:

— А ты думаешь успеть в этом году?

— Ну, для герцогини Кентской они, может, сделают исключение. Подам документы в октябре… — Я подтащила гроздь ещё ближе.

— Давай прикидывать… — Уильям опять упал на спину, но теперь задумался всерьёз, прекратив всякие поползновения в сторону винограда.

На то и был расчёт. Со слов «давай прикидывать» Уильям обычно начинал самые длинные рассуждения в истории человечества. И он мог бы есть и говорить одновременно, но есть и думать? Ни за что!

— По идее, им надо разделаться с нами как можно скорее. Единственное, что может помещать, это свадьба Павлушки…

«Павлушка» у Уильяма всегда выходил неподражаемо, с длинной чисто английской свистящей «ш» в середине и неуловимо-странным ударением.

— Но сватать его — дело безнадёжное, — продолжил Уилл, — поэтому могут начать и с нас. Если в конце мая сделают объявление, месяца три туда-сюда, никак не выйдет раньше ноября. А скорее даже декабрь, считай, конец первого семестра. Да расслабься, в конце концов, подашь документы в следующем году, без спешки. Никуда твой Кембридж не денется.

К тому моменту я общипала уже половину оставшегося винограда и сжалилась над другом, сказав нарочито-заинтересованным тоном:

— Ты продолжай, продолжай, очень интересно.

— Зараза!

— Попался. Опять.

Расхохотавшись, он отодвинул тарелку раздора подальше, вытянулся у меня под боком, горячий, как печка, и костлявый, как волжский карп. Можно и не оборачиваться — его лицо знакомо мне не меньше, чем собственное. Маунтбаттеновский профиль, виндзорские кудри, весь нескладный, с веснушками на слишком светлой коже. Повадился вместо пристойных сюртуков носить нелепейшего вида шерстяные водолазки с высокой горловиной — в итоге выглядит совершенным мальчишкой.

Пролежав немного, он ткнул меня локтём и заметил:

— Слушай, я тут подумал…

А вот это уже опасно!

— Мы же не в семнадцатом веке, так? Вряд ли они организуют отряд наблюдателей за, так сказать, консумацией брака. А раз отряда не будет, открывается море возможностей. Во-первых…

— Боже упаси меня от твоих возможностей!

— Зря ты сразу! — обиделся Уильям. — Хотя бы послушай!

— Не желаю!

— Да я дельные вещи предлагаю!

В этом направлении никаких дельных вещей я от него слышать не желала, так что повернулась на живот и демонстративно закрыла уши ладонями. Напряглась — и не зря. Благородства Уильяму хватило ненадолго, и он принялся тыкать меня длинными пальцами в бока. Я завизжала — может, щекотки и не боюсь, но Уилл-то знал, как тыкать. Завозилась, пытаясь выбраться. Но где там! Вырос длиннющий — не отбиться! Перевернул меня на спину, уселся сверху, схватил за запястья и воскликнул:

— Теперь ты меня будешь слушать!

Я честно попыталась освободиться, не преуспела и обессиленно запрокинула голову назад. Надо мной нависало огромное светло-голубое чистое лондонское небо, и его только слегка заслонял встрёпанный Уильям с травинками в волосах, раскрасневшийся, смеющийся.

— На тебе жук, — сообщила я, слегка отдышавшись, и насладилась чистой победой.

Уилл рядом отплясывал не иначе как боевой танец индейцев, пытаясь стряхнуть несуществующего жука. Я сжалилась:

— Улетел, кажется.

— Уф…

Жуков он боялся с детства. Возможно, с той поры, как мы с принцессой Маргарет подсыпали ему бронзовок в кровать — но это неточно. Справедливости ради он сам напросился, напугав впечатлительную Маргарет ужом.

В качестве военного трофея я забрала почти объеденный остов виноградной грозди. В глубине, в липком соке, ещё осталось несколько сладких ягод, которые я и принялась выбирать, пока Уильям приводит себя в порядок.

— И всё это, — со вздохом сообщил он, снова садясь на краешек пледа, — ради жалких десяти ягодок.

— Ради победы!

— А как же «жена да убоится мужа своего»?

— Я тебе не жена, а невеста, во-первых. И больно надо тебя боятся — это во-вторых. Держи. — Я ссыпала ему оставшиеся ягоды в ладонь и принялась вытирать руки об салфетку и немного об парусиновые штаны.

Дома, конечно, мне никто не позволил бы разгуливать в таком виде, но здесь чинную строгость оставляли для публики. Среди своих — можно.

— А ведь так и будет, да? — вдруг без тени веселья в голосе, мягко и мечтательно спросил Уильям. — Как сейчас? Как мы мечтали в детстве…

— Мы мечтали есть сладкое на завтрак и читать до утра.

— А кто запретит?

— Здравый смысл?

— Игнорируй его. Так и будет, как мы хотим. Ты в Кембридже, у меня последние три месяца Сандхёрста, а дальше свобода. Нам выделят дом…