Желтые цветы

Желтые цветы

Сознание – свет, бьющий наружу. Сознание – это зажженные фары впереди идущего паровоза. Обратите их светом внутрь, и случится катастрофа.

Б. Пастернак

— Саша, милый...

Он поднял глаза на вошедшую девушку. Лицо ее до того исказилось, что ему стало тошно: и почему она всегда так искривляет рот? Он машинально посмотрел вокруг себя: вся комната как бы хранила еще дух протеста, который выразился в небольшом погроме. Так маленькие дети назло неизвестно чему наводят в комнате беспорядок и бьют угол шкафа, о который они больно ударились.

Перевернутый стол, как упавший на спину таракан, осознавая свою беспомощность, неуклюже растопырив длинные ножки, притягивал к себе взгляд; осколки граненого стакана в темнеющей луже чая несмело выглядывали из-под вороха безжизненных и, казалось, даже посеревших от осознания собственной никчемности исписанных листов.

Некоторые из них, по-видимому, самые раздражающие, были беспощадно скомканы и брошены в дальний угол комнаты, и теперь покорно и тихо лежали там, смирившись со своей участью.

Сквозь задернутые наглухо шторы все же просачивалась тонкая нить света и, воровато скользя по полу, разделяла маленькую комнату на две неравные части: в одной корчился опрокинутый стол и мертвенно белели листы бумаги, а в другой горделиво и как бы свысока смотря на них стоял старый выцветший диван с изодранной чьим-то котом спинкой. Рядом висело старое зеркало, неудачная попытка украсить комнату, а в углу ютился стеллаж с аккуратно расставленными книгами, выделяясь и приковывая взгляд (стеллаж будто знал и распространял на всю комнату знание о том, что он – вещь уникальная, потому что любимая).

Дивана не коснулся погром; он только с готовностью принял на себя первый удар: яростно брошенное пальто и перчатки (диван был благоразумен и все же сделал усилие над собой, чтобы снисходительно проигнорировать эту выходку).

Посередине, пряча лицо от слепящего и казавшегося таким неуместным в комнате луча света, то и дело бросая полный злобы взгляд на устроенный им погром, сидел, по-детски обхватив колени руками, мужчина лет тридцати. Вся его фигура вызывала жалость, но было все же что-то мученическое в этой естественной позе, в кистях рук, нервно сжимающих ткань рубашки.

—Саша, что же это… опять? – не смея войти, заговорила девушка.

Он молчал. Тупо гипнотизируя стену перед собой, лихорадочно перебирал в голове события последнего часа, пытаясь сформулировать ответ, который бы ее устроил.

Инна многое делала для него. Пару месяцев назад он изнывал от ожидания: вот-вот должен был выйти новый номер журнала «Аристотель», один из разделов которого ему наконец поручили редактировать. Целую неделю он мучился бессонницей, а когда засыпал, то видел разъяренного и брызжущего слюной главного редактора журнала, уверявшего всех, что бездарнее рецензий он еще не читал. Каждый такой сон заканчивался одинаково: редактор вдруг начинал увеличиваться в размерах, а комната, наоборот, уменьшаться, и вот Александр уже оказывался под его пыльной подошвой, с ужасом ожидая развязки. Журнал все не выходил.

Вера вдыхает жизнь и приводит за собой надежду. Ожидание же отравляет душу и медленно убивает ждущего. Александр не верил. Он ждал.

Он знал, что презентация состоится в конце декабря. Он знал, что соберется уважаемая публика, как знал и то, что его фамилии не будет в конце раздела. Но знание это ничего не стоило само по себе, и когда Александр, открыв нужную страницу и бегло просмотрев тексты, опустил взгляд в правый нижний угол и увидел там фамилию и инициалы Сальерова, его давнего конкурента, он ощутил, как все ухнуло внутри. После этого случая свет в его квартире не загорался, по словам наблюдательной соседки, дня четыре, а то и больше.

Инна привыкла к этим выходкам, к его вспыльчивости, быстро сменяющейся меланхоличностью. Она могла детально и в красках описать все, чем он занимался в эти дни, хотя мужчина упрямо не брал трубку.

Инна знала, что он не ест, не может уснуть, боится самого себя и ненавидит журнал, в котором работает. Он ждет какого-то исхода, который будто бы должен произойти сам собой. Он невидящими глазами смотрит в стену, а в мозгу его то и дело вспыхивает эта уже ненавидимая им фамилия – Сальеров.

На следующий день Инна приехала, хотя и совсем не знала, что в этот раз станет ему говорить. Девушка робко позвонила в дверь, и Александр сразу же, как будто ждал, открыл ей.

—Инна! Они дураки все в этом журнале. На тебе лица нет. Что-то случилось? Статья моя, конечно, и правда, может, плоха, но это ничего. Я таких уже знаешь сколько написал? И еще столько же напишу. Что-нибудь да напечатают, куда им деться? Я ведь уже у них семь лет…

Инна грустно смотрела на своего милого Сашу, пока тот энергично тряс ее за плечи и с напускным весельем рассуждал о своем добросовестном многолетнем труде в журнале. Она знала, что он не видит и не слышит ее, что он говорит с самим собой, и что в общем-то мало верит своим словам. «Все повторяется, -- думали оба, - как повторялось уже сотни раз до этого»…

Инна очень хорошо помнила тот разговор между ними и сейчас ожидала чего-то подобного. Девушка поняла, что молчание становится невыносимым, и шагнула в полумрак комнаты. Александр молча наблюдал, как она медленно приближается к нему и равнодушно следил за движением ее платья. Взволнованное лицо Инны выражало страдание; она нервно поправляла край платья и то и дело касалась своих коротких светлых волос, убирая непослушную прядь, которая все время лезла в глаза. Ему казалось, что она шла очень долго. Вся ее фигура как будто сжалась от страха перед тем, что происходило в этой квартире, но еще больше от страха перед ним, перед тем, что было в нем самом.

Наконец она приблизилась к нему. Опустившись на колени, Инна коснулась лица Александра и вопросительно посмотрела ему в глаза, как бы прося начать говорить.

Он не любил ее и знал это с самого начала, но каждый раз, честно признаваясь в этом себе, не мог сказать правду ей. Инна была так детски непосредственна, так умела приносить с собой в его тусклую квартиру солнце, так любила жизнь, что и он сам на какие-то мгновения начинал верить, что любит. Любит жизнь, а не Инну. Инну любить он не мог, потому что она не любила себя. Она была жертвенна.