Женщина с разбитым сердцем

Глава 1

7 июля, на рассвете, когда первые лучи солнца начали пробиваться сквозь туман, на главном перекрестке поселка Гармиш-Партенкирхен развернулась сцена, словно вырванная из кошмарного сна. В центре перекрестка, на фоне тишины и пустоты, стоял огромный аквариум, наполненный водой, которая отражала бледное небо. Внутри, словно в кристально чистой ловушке, виднелась верхняя часть тела женщины. Ее голова, с мокрыми черными волосами, раскинутыми по дну, лежала неподвижно. Глаза, широко раскрытые, смотрели вверх, будто застыли в последнем вопросе, обращенном к небу. Вода искажала их взгляд, делая его еще более пронзительным и пугающим.

Черное платье, тяжелое от воды, облегало ее тело, струилось вокруг, как будто пытаясь скрыть ужас происходящего. Но скрыть было невозможно. Нижняя часть тела женщины находилась снаружи аквариума, ноги, изящные и утонченные, были сложены с неестественной аккуратностью, словно она позировала для какого-то извращенного художника. Но самое страшное было в ее спине — она была вывернута неестественным образом, словно кто-то с нечеловеческой силой разорвал ее тело, чтобы обнажить грудь. На груди зияла аккуратная, почти хирургическая рана, разрезанная по центру. Из этой раны, словно из жуткого букета, торчали стебли подсолнухов. Их ярко-желтые лепестки, сочные и жизнерадостные, контрастировали с мертвенной бледностью кожи. Они тянулись к солнцу, будто пытаясь ухватиться за жизнь, которой уже не было в этом теле.

Сердце женщины, обнаженное и изуродованное, было пронзено стеблями. Казалось, что кто-то с особой тщательностью вонзил их в плоть, чтобы создать эту жуткую композицию. Вокруг тела, на дне аквариума, были разложены ветви зелени, словно декорации для какого-то мрачного спектакля. Руки женщины лежали в неестественной, но изящной позе, будто она была куклой, которую кто-то аккуратно уложил. Каждая деталь — от того, как ее волосы раскинулись по дну, до того, как подсолнухи держались в ее сердце, — говорила о том, что эта сцена была тщательно продумана. Это была не просто смерть, это была демонстрация, выставка ужаса, созданная с холодной расчетливостью.

Если бы не ледяная неподвижность тела и не зловещий запах смерти, витающий в воздухе, можно было бы подумать, что это произведение искусства. Но это было не искусство. Это был крик, вырванный из самой глубины тьмы, оставленный здесь, на перекрестке, как предупреждение или как послание, которое никто не мог понять. Солнце поднималось выше, освещая аквариум, и подсолнухи, казалось, оживали в его лучах, но женщина оставалась мертвой, ее глаза все так же смотрели в небо, а сердце, пронзенное цветами, больше не билось.

***

Глаза скользят по строчкам текста, яростно вникая в каждую букву, как будто от этого зависит жизнь. Адреналин бурлит в венах, словно кипящий яд, каждый удар сердца отзывается гулом в ушах. Внутренность щеки ободрана до крови; металлический привкус заполняет рот, оставляя горькое послевкусие отчаяния. Чертов официант где-то блуждает, оставляя меня наедине с темнотой, где погружение в бездну прошлого становится неотвратимым.

Десятилетие в Мюнхене должно было стать новой жизнью — светлой, безмятежной. Но каждое вместе проведенное мгновение напоминает о прежнем, о том, от чего я тщетно бежала. Германия стала моим приютом, но она не может стереть ярко-красные следы, оставленные той ночью.

Мне было семнадцать. Возраст невинности и надежды был грубо растоптан человеком, которому я доверила свою душу. Он, с лицом, будто из кошмаров, забрал с собой мой свет, продал меня в липкие лапы своих 'друзей'. В тот момент что-то во мне сломалось, разлетелось осколками.

Люди в моем городе были беспощадны, их слова были, как остроконечные лезвия, вонзающиеся в самое сердце. Пальцы, указывающие на меня, горящие ненавистью глаза — незабываемая публикация моего позора. Слова 'шлюха', 'виновата' были, как приговор. Моя семья отворачивалась, и каждый смотрящий взгляд был пощечиной. Мне было больно, но это была другая боль — более глубокая, въедливее.

Я собрала все остатки сил, оставшиеся еще у меня. В мае, когда солнце должно обнимать теплом, а не обжигать уколами стыда, я на дрожащих ногах отправилась к свободе. В тот день, билет в руках был последней надеждой на спасение. Это не было побегом — это было воскресение. Я исчезла, растворившись в воздухе, оставив душившие меня оковы позади.

Теперь, сидя в кафетерии, почти анонимная среди равнодушных немцев, я пытаюсь не потеряться в воспоминаниях. Каждая чашка кофе — это маленькое утешение, набат нормальности в моей хаотичной жизни.

— Фрау, ваше кофе.

Голос возвращает меня в реальность — тихий, доброжелательный. Девушка улыбается, ставя чашку передо мной, как будто ничего не произошло. Этот крошечный акт доброты кажется невероятным в своем обыденности, дарит крохотное ощущение, что жизнь вновь может стать обычной, безвременной.

Сегодня в пять утра я уже была на месте преступления. Холодный, пронизывающий ветер бил в лицо, словно пытаясь вырвать из меня последние остатки человечности. Небо было затянуто тяжелыми, свинцовыми тучами, и казалось, что даже природа скорбит о том, что произошло здесь. Я давно уже не чувствовала страха перед трупами. Смерть стала моей спутницей, привычной, как утренний кофе. Но то, что я увидела сегодня, вырвало из меня что-то глубокое, что-то, что я давно считала похороненным.

Приложив губы к ободку кружки, я почувствовала резкую боль. Откушенный кусок кожи с внутренней стороны щеки прижгло горячим кофе, и я шыкнула, сжав зубы. Гребаная привычка кусать губы. Кровь смешалась с горечью напитка, и я выплюнула ее на землю, оставив темное пятно на сером асфальте.

Оторвавшись от кофе, я открыла досье. Листы пахли свежей бумагой и чернилами, но информация, которую они содержали, была гнилой, как разлагающаяся плоть. Женщина. Тридцать семь лет. Выглядела моложе, чем была. Дизайнер из Берлина. Приехала в горы на выходные с друзьями. Вышла из отеля утром в воскресенье и исчезла. Ее нашли сегодня.