Живой мрамор

Чудесный мрамор! Создан для любви.

Она очнётся ото сна и дрогнут каменные веки, пыль побежит по гладким щёкам, подобно слёзам сталактитов, нависших в старом гроте пиратских кораблей.

Видали дальние моря и стран различных берегов эти белые и мёртвые глаза: сквозь годы, долгие века и расстояний много тысяч - она глядит не на тебя, мой юный любопытный зритель.

Взгляд устремив на прошлое своё, она стояла тихо и непоколебимо – ведь мрамор не так легко ей расколоть, ведь мрамор и она – одно и тоже, не разъединить их связь. Она – созданье человека, а старый скульптор был её палач.

Он стал для духом заточеньем – могилой, не прикрытою землёй.

Прекрасный мрамор: трудом и потом выдолблены нежные черты, деталей сеточка на платье и мех, потёртый от сухой земли. Чудесный мрамор! Создан для любви.

И среди всех тысячи людей, нашёлся лишь один, готовый ягодами красными кормить недвижные уста и своё теплое дыхание дарить влажным от дождям рукам.

Белёсый локон его густых волос ей щекотал груди, когда лёгкое как для подростка тело примостилось на её коленях. Он был бледен, как она, но только тело жизнию дышало: большие серые глаза её заботой одаряли.

Давно.

Тогда.

Прекрасной оболочкой не заменить покой – страданий этого созданья ни вам понять, ни тем, кто ради славы и богатства колени преклоняли перед ней. А ей ведь даже не закрыть глаза, чтоб не смотреть – камень не очень гибкий элемент.

Что за лицемерные создания: когда кладовки ломились от еды, а звери сами прыгали в капканы – никто не вспоминал о ней; когда их дети умирали и без еды, и без воды, кто виноватым был? Богиня Охоты и Земли!

Кровавых рек струи омоют её камень у земли: она просила, ей кровь нужна и жертва нас, людей несчастных. Пей кровь животных, пей кровь людей – не жалко нам отдать тебе.

Несут дары – от ягод до прыткого зверья – все смотрят, выпучив глаза: о, жестокая богиня, зачем тебе нужна душа? Люби убогих, люби грешны́х и не проси любви к себе, лишь страх презренный под ликом восхищений получи. И дар, как откуп, милейше же возьми.

Удар один – и человек склонился у подножья алтаря свои колени. Так множество страданий повидала статуя за столько жизни лет и думала: зачем они? И равнодушно взглядом проходила по искажённым болью ликам.

Но что же это? На лице у жертвенного дара ни грамма страха и сам он голову кладёт, без дрожи, на рассечённой бороздой меча старинный камень. И взгляд печально-нежный, предсмертный и последний, был обращён к его любви безмерной – стой, гордая, непоколебимая ты вечность. Склонить главу перед тобою – честь. Смотри, как смотришь на других – и не жалей.

Люби.

Лелей.

Встречай безмолвно.

И окропился кровью мрамор: не вымоет дождь скорбь убитых на покланье. И сколько бы слезами его не поливали – мёртвые не откроют своих могильных плит и не улыбнуться засохшими устами.

Страданиями горькими наполнился от основания до верха мрамор.

И нежной кожи юного создания смывались яркие цвета: белёс волос опали локоны на стылую землю, обвисли руки, скованные скрученным тугим волокном льна. Его серебристые глаза покрылись блеклой паутиной. И там застыла лишь одна зима. Зима. Блеск льда. Залито всё вином.

Спи, ангел дорогой. Спи сладко, сон мой неземной, оборван был ты так несправедливо.

Свет лампочки на потолке – мигает: свет-тень с друг другом в прятки здесь играют.

Когда-то вширь растущие рога ей обломал неумелый человек: он создал и сломал, пока природа за века не заострила даже пальца.

Теперь она безрога, руками грязными обтёрта. И с мёрзлой родины своей её достали. О, для чего её везли сюда, если не любима этими людьми она?

Великая богиня Охоты и Земли теперь не ловит восхищенья, не ловит даже толики презренья. Но, впрочем, равнодушна к этому она – давно уже устала от страданий: людских, своих. Для чего она жила? К чему очнулся разум камня ото сна?

…Скрип половиц, шагов десяток: везут огромный на поддоне будто ящик, покрытый тряпкой. Переговариваются шёпотом и катят осторожно. Когда сто лет она уж отстаяла, то перестала слушать голоса людей: что там одно, что там другое. Послушать дых звериный за спиной или пургу ночную – приятней.

Но позабыла она природы голоса или объятий льда, однако… голос юношеский звонкий внутри дрожит в ней день от дня. Песнь предка чистика звучала на губах его тогда – она внимала, как не внимала голоса шамана.

Работники перевернули ящик – он росту был чуть ниже них – стянули тряпку и загородили вид на то, что там внутри лежит. Их тени заплясали на стенах. Недолго. И ушли.

Там юноша стоял. И свет от лампы отразился на его зрачке, блик резко заиграл в серебрянной радужке.

Лишь взгляд упал на так знакомые черты и шрам, застывший на шее экспоната – номер пять – из мраморных глазниц слеза упала.

«Прости, не в силах было мне тебя спасти. »