Зуб

Зуб

Зуб
У Сидорова болел зуб. Сволочь такая. Ныл-ныл, а теперь заболел. И света белого не стало. Его и так было, как кот наплакал. А теперь – вообще. 
Давеча, думал Сидоров до стоматологии добраться, но отвлекся и не пошел. Следующей ночью, все и случилось. Во сне привиделось Сидорову, что дошел он. До стоматологии. А там его усадили в креслице, крепко-накрепко привязали к нему, зафиксировали до онемения, разлившегося во всех чреслах с перепуга и внутренней дрожи, и стали раскладывать инструменты. Блестящие, хромированные, огромные. И растопили камин, и щипцы там, в камине, оставили на разогрев.
Сидоров во сне стал икать, потому что замерз сильно. В комнате, оклеенной кафелем под самый потолок, было душно. Даже окна запотели. А Сидоров – замерз так, что зуб на зуб не попадал.
Смеркалось.
Человек в белом, с засученными рукавами и в синей шапочке, а еще и в маске, большой и тоже белой, был практически неузнаваем, одни только глаза поблескивали в искусственном свете, весело так поблескивали, иронично.
И от этой веселости и добродушного, непонятно как определяемого, но внятного и точного подтрунивания, Сидорову, так же, внятно поплохело. Очень хотелось в туалет, но к своему ужасу, Сидоров обнаружил, что ничего сказать не в состоянии. Как отрезало. Слова в голове громко стукались друг об друга, наскакивали и лились, соединялись и кричали в полный голос, а наружу, изо рта Сидорова, не выходило ни звука. Лишь глаза, одни только они, умоляли и надеялись, набухали чистой слезой и раскаяньем, и молили Непонятно о чем, но с таким неистовством, с такой страстью, что казалось не увидеть и не понять этой мольбы, просто невозможно. Но человек в халате даже не обернулся и по-прежнему возился с блестящим инструментом, время от времени, чем-то громыхая и бурча себе под нос, что-то маловразумительное и неразборчивое.
А затем, повернулся. Его сильные, на вид, руки уверенно держали большие плоскогубцы. Плоскогубцы казались маленькими, но страшненькими. Сидорову удалось замычать. 
Еще в детстве, Сидорову довелось слышать коровье мычание. В деревне, у бабушки. И у дедушки. Они там проживали и регулярно принимали Сидорова, как внука и ребенка, на всех каникулах. Так вот, там, в деревне, Сидоров и слышал то мычание, которое смог сейчас выдавить из своего нутра. Нутряное мычание, от переизбытка молока происходящее, вечернее, настойчивое и очень жалобное. И хотя, молока у Сидорова отродясь не бывало, мычание все равно получилось жалостливое и настойчивое. 
Но мужика в халате вся эта жалостливость совершенно не впечатлила. Укоризненно покачивая головой и посмеиваясь глазами, он подступил к телу Сидорова и потребовал открыть рот. Рот не открывался, к тому же, стал отчего-то подергиваться левый глаз, синхронизируясь с мерцанием осветительных диодов, но все же, значительно проигрывая оным в частоте и ритмичности.
Еще, Сидоров заметил крупные, черные волоски на руках и как завороженный, с этого момента, не мог оторваться от разглядывания их. Отчего-то, именно эти волоски показались Сидорову неуместными. Хотя, отчего так, совсем непонятно, но так. А рот сам по себе открылся. Возможно, чтобы что-то сказать. Или удивиться, возможно. Но ни удивления, ни речи в итоге так и не случилось, а случился металлический инструмент во рту и горечь осознания.
И стал мужик тянуть зуб Сидорова, без обезболивания и зубного экстрактора, да и по ощущениям, совсем не тот, что нужно. И заметался, по облицованному дурацкой, мелкой, квадратной и белой плиткой, сидоров крик и отчаянная невнятная речь сидорова.
И тут он проснулся. И понял, что бабушка и дедушка никогда не позовут своего внука на каникулы к себе, в деревню. И почувствовал, что нывший время от времени зуб, болит. И челюсть, в которой он, этот зуб, засел, тоже болит. И увидел искры и темноту, в которую эти искры сыпались. И почувствовал, что по лицу текут слезы. И снова замычал. И совсем не от боли, а просто, потому что так захотелось.
Вот и вся история.