Черная плесень

2.

2.

Пока до дома дошла, вновь ни одной живой души не встретила Анна. Затаились все, но будто наблюдали, глазками хлопали, в соседних зданиях притаившись - или уже воображение в игры играло, развлекалось.

Забор железный, россыпью ржавых веснушек покрытый, не маленьких, а больших, на язвы старые похожие, покосился. Словно ураганом его искорежило, вывернуло в пяти местах да так и оставило. Место, где калитка должна была быть, и вовсе рваную рану напоминало, только следов от зубов не хватало.

Анна осторожно порожек переступила и сразу ногой, по голень, в поломанные ветки крыжовника вступила. Капельки крови на бледной коже выступили, а царапины в тоже мгновение зудеть начали - как проникло что-то в открытые ранки.

Во дворе - сплошные ветки кустов поломанные, до последней капли воды выжатые: и смородина, и крыжовник, и шиповник, а ягоды на них ссохшимися мертвыми грузиками висят и от порывов ветра колышатся. Аппетит никак не вызывают, а уж скорее в голове рождают ассоциации с висельниками.

У крыльца, как Алевтина и сказала, сгнившего покосившаяся сосенка стояла - запахом хвои увядающую картину разбавляла. Еще живая, но с корой изъеденной и иголками желтыми, больными. Больными, как и все вокруг, как сад, как дом.

Доски последнего, как коростой изъедены; ставни - поломаны; стекла - выбиты; дверь - выломана, а над ней знак грозовика, красной краской нарисованный, - облупился.  За дверью, выломанной, шторка красная, молью изъеденная, как от холода подрагивает, через дырки давая полы деревянные внутри увидеть и железные стулья, валяющиеся. На стульях даже железная стружка, завитушками лежащая, в поле зрения попадала.

На секунду Анна замерла в нерешительности, связку ключей из ладони в ладонь перебрасывая - зачем только дали? Как в насмешку? Если и был где замок, то давно украден или коррозией до молекул изъеден. Вдохнула поглубже, рюкзак за спиной поправила, мысленно бабушку помянув, и подошла ко входу. Шторку откинула и внутрь прошла, сразу затхлый запах чувствуя. Ни проводов, ни розеток, ни выключателя - да что там, лампочек не видно. Пришлось Анне фонарик доставать - тот замигал неохотно, но зажегся и комнату белесым светом кое-как залил.

Теперь и стол виден стал - тоже отчего-то железный, бороздами покрытый. Не мелкими царапинами, а как следами когтей волка, не к слову помянутого,  на ободке и слово выцарапано: “волкъ”.

У стены - печь, когда-то белая, а сейчас и копотью, и грязью покрытая, горнило и вовсе толстым черным слоем гари как обмазано. В печурках - желтые насыпи ладана, камешками в свете фонаря поблескивающие. Точно бабкин дом это был. Никуда она без ладана.

А больше толком и ничего в гостинке. Анна дальше осторожно прошла, вглубь дома, совсем вглубь - туда, куда уличный свет не добирался. Там кровать железная стояла с матрасом полосатым, который мыши изъели и помет повсюду оставили. На стенах полотенца висели расшитие, на маленьких гвоздиках кое-как вбитых.

На полу выцветшим веером листки валялись. Анна парочку наугад взяла и из дома быстрым шагом пошла, туда, где светлее, на траву.

Присела на землю и рассеянно в записи вчиталась, второй рукой злаковый батончик из кармана рюкзака доставая.

“...Младенец родился с собачьей старостью. Имя Митрофан дали. Лицо иссушенное, ссохшееся, ручки-ножки хрупкие, тонкие, на солому прелую похожие. Старуха-лечейка Авдотья в ночь на 9 число сего месяца излечить вызвалась. Перепекать младенца будет около полуночи. Ржаным тестом обмажет, что замесили на воде из трех колодцев на рассвете отобранной. Привяжет Митрофана рушниками заговоренными к хлебной лопате и трижды в печку засунет горячую, чтоб хворь ушла. Коль не поможет в ночь на тринадцатое с собакой дворовой, связанной, обряд проведет. А мне помочь надобно будет утопить суку на следующее утро... ”.

Анна нахмурилась, бабкин почерк и узнавая, и не узнавая одновременно на странных записях. Не верилось ей, что бабка помогала младенцев в раскаленную печь засовывать, да и собак топить кто-кто, а она вряд ли смогла бы.

Злаковый батончик даже в горло лезть перестал, как представила это Анна.

- Эх, ну и чего же ты от меня хотела баб Вера? - в небо хмурое посмотрев, тихо спросила она.

Ответному раскату грома не удивилась бы, но природа в Вырухино безмолвствовала.

Осторожно, будто укусить бумага могла, Анна взяла следующий листок.

“Заговор на зарю читать пошли и Иван, и Марьяна. По утру Митрофана в рушники потуже завернув и на печки оставив. Митрофан не плакал, дышал тяжко, покраснел весь, на лбу - испарина выступила. Заснул. Не слишком туго затянули, оттого и бодрствовал долго.

На Зарницу надобно три утра подряд читать, потом еще через три дня повторить”.

Дальше не разобрать текст - как каплями кофе или еще чего темного заляпан был. Заляпан так, что ни буквы не разглядеть. Только в конце еще отрывок виден:

“...среди ночи приходи ко мне, будь хоть красною девицей, хоть матерью, хоть земною царицей, да сложи с сына Митрофана силу злую, болезнь окаянную с меня отведи, все скорби и хвори сними”.

- Вот и встретились снова, Анна, - насмешливый голос раздался. - Уже не злитесь на меня?