Lament

Lament

Я поджал под себя ноги. В камере было промозгло и холодно. С высокого потолка текло, каменный пол был мокрый. Темные стены были в плесени. Матрац на железной койке был невероятно грязным и сырым. Это вам не Малфой-мэнор.

Я поднялся с кушетки. Нужно хоть как-то согреться. Я стал ходить взад и вперед по камере. В соседней камере послышался истерической хохот. Я замер посреди комнаты и стал слушать надрывный смех. Такая жизнь. Я оказался в том месте, где волшебники наедине с собой сходят с ума. Я в камере-одиночке. За стенами Азкабана темно. По крайней мере для меня.

Я видел совсем другое будущее, Грейнджер.
В этом будущем я видел меня. Я видел тебя. Я видел нас вместе.

Ложусь на сырой вонючий матрац. Омерзительно. Вместо подушки моя рука. С потолка на меня капает. Вы довольны, Мистер Малфой?

Мне всегда казалось, что наши отношения, имеющие странную эмоциональную окраску и непростое прошлое, в будущем распустятся, как розы. Но у нас было одно препятствие — предрассудки.

Полное одиночество. Гнетущая тишина, которая изредка разбавляется вскриками других заключенных. Доведет ли это до сумасшествия? Раздавит ли человека? Заставит возводит воздушные замки с такой невероятной живостью воображения, что человек начинает в это верить? Нет, я еще поборюсь за себя. Я не из робкого десятка.

Я всегда просыпался раньше тебя. Я осторожно выпускал тебя из объятий, оставляя легкий, едва ощутимый поцелуй на твоем плече, и поднимался с постели. Я открывал тяжелые шторы. В комнату тут же проникали первые солнечные лучи. Мне нравилось, как их блики отражаются на твоем теле. Каждый раз, когда я видел тебя такой умиротворенной, я готов был бросить все и остаться с тобой.

Год. Ровно год назад мне вынесли приговор. Пожизненное заключение. Какая нелепость, быть освобожденным от заключения святым Поттером и снова попасть на скамью подсудимых с его подачки.

— Драко Люциус Малфой, вы обвиняетесь в убийстве Гермионы Джин Грейнджер…
Я хорошо вижу твою торжествующую улыбку. Если бы не наручники и авроры, я бы бросился на тебя, Уизли. Доволен? Отомстил? Делает ли это тебе честь?
 

Стоило мне войти в квартиру, перед глазами все поплыло, а сердце пропустило удар: перевернутая мебель, покосившиеся или вовсе сорванные картины, разбитые фарфоровые вазы, раскиданные повсюду книги и прочие безделушки. В гостиной послышался всхлип, а затем глухой удар. Сжав зубы, я быстро преодолел коридор и вошел в гостиную.

— Рад, что ты, хорек, присоединился к нам, — сказал Уизли и потрепал Гермиону по голове. — А мы тут с Гермионой уже успели побеседовать.

— Что ты наделал? — мне трудно совладать с голосом. Покрасневшие глаза Гермионы смотрят на меня с немой мольбой. У нее был глубокий порез на щеке и синяк около виска. Ее одежда была порвана и перепачкана кровью.

Уизли стоит у нее за спиной, одной рукой прижимая Гермиону к себе, в то время как другая держит нож у ее шеи.

Я делаю шаг вперед:

— Стой, Малфой, — Уизли тут же плотнее прижимает нож к шее Гермионы.

Я вытаскиваю палочку, кидаю ее в ноги Уизли и поднимаю руки:

— Отпусти ее!

Уизли наклоняет голову вбок и начинает истерически смеяться:

— Не все так просто, хорек, — он прижимается бедрами к Гермионе.

Она ловит мой взгляд в надежде на то, что у меня есть план. Я растерянно смотрю на Гермиону. Это не так.

— Что тебе надо, Уизли? — выдыхаю сквозь зубы и смотрю исподлобья на рыжего.
— Мне? — он поднимает брови вверх и смотрит на Гермиону. — Ваша боль.

Гермиона не спускает взгляда с меня. Единственная слеза быстро катится вниз по ее щеке. Я силюсь произнести единственное, что приходит мне на ум.

— Уизли, стой, прошу, подожди…

Рональд Уизли улыбается и проводит лезвием по шее Гермионы. Ее карие глаза расширяются от внезапной боли.

Рон отталкивает ее от себя и отходит в сторону. Я мгновенно бросаюсь к ней. Я оседаю на пол, держа девушку в руках. Я прижимаю руку к ране, прекрасно осознавая, что этого недостаточно, это не сможет ее спасти. Гермиона начинает нащупывать мою руку, будто ища поддержки. Я сжимаю ее ладонь. Взгляд её карих глаз блуждает по моему лицу. А на мои глаза наворачиваются слезы.

Я убираю волосы с ее лица окровавленными руками.

— Гермиона…, — я хочу ее хоть как-то успокоить, но с языка срывается лишь одно. — Я люблю тебя.

Карие глаза уже утратили свой блеск. Время для меня остановилось. Мое сердце сегодня умерло.

Кружится голова. Во рту неприятный привкус. Хочется выть. Я сжимаю кулаки.

Внезапный крик, такой отчаянный и пронзительный достиг моих ушей. В этом крике вся боль человека, вся скорбь человека, в этом крике весь человек. Только спустя какие-то секунды я осознаю, что это мой крик.

Боль для меня теперь наркотик. Каждый день я ломаю себе пальцы. Я хочу хоть что-то чувствовать.

Ничто не избавит меня от этой боли и вины. Я буду жить с этим до конца своих дней. Как бы далеко этот конец ни был. Иногда мне кажется, что все, что произошло — только сон. Вот сейчас я проснусь и увижу ее в своих объятиях. Но почему-то этот бесконечный кошмар продолжается.

«Я буду тебя защищать, Гермиона». Не защитил…

Мой конец не близок. Надзиратели будто знают, что я хочу поскорей сдохнуть. Но они не дают мне ни малейшей попытки. Вот она твоя смерть — оставшуюся жизнь наедине с воспоминаниями о ней.

Я закрываю глаза и, вздохнув, думаю о тебе. Приснись мне, Грейнджер. Забери мою душу. Прошу. Я хочу вновь быть с тобой.