Лешачье отродье

— Чувствуешь, чем пахнет?
      Клевер подпёр плечом дверной косяк и принюхался. Он глубоко вдыхал, выпячивал грудь и молчал. Пахло сенями. Землёй, старым полом, душистыми травами. Вон они висят у той стены вниз головами и отбрасывают длинную тень. Она притаилась на почерневших от времени брёвнах и не двигалась.
      Пахло хлевом, только Менхель два раза обошёл его и никого не нашёл. Ни пёрышка, ни белого или красного куриного яйца, ни клочка овечьей шерсти. Ничего. Клевер снова втянул носом воздух и попытался угадать в смешении запахов, есть ли в нём сено. У него особенный аромат: когда ощущаешь его, всегда хочется сказать, что на сеновале поселилось лето. Даже если на улице лютый мороз, а сугробы скрывают окна первых этажей изб.
      — Пахнет укропом и, кажется, вон теми травами.
      Пестун покачал головой, угрюмый и весь в своих мыслях. Он зарился вокруг без лишней суеты, внимательный, словно знал тут каждый угол. Клевер было подумал, что если он позволит себе лишний раз моргнуть, то упустит момент обращения Пестуна в краснохвостого кочета или в облезлую мышь. Он сплюнул себе под ноги и растёр подошвой вязкие капли.
      Неосознанно пальцы потянулись к маленькому холщовому мешочку на шее, наполненному чертополохом и зверобоем. Турмалин и золото трав должны суметь защитить его, ведь ещё мать вязала ему оберег и шептала.
      Менхель вошёл с улицы в сени, пригнувшись в дверном проёме, и положил на бурый стол серп. Вот, дескать, что нашёл. Вся находка — искать больше нечего.
      — Нет, Клевер, здесь пахнет смертью.
      Клевер ухмыльнулся и осмотрелся ещё раз. Ни козьих черепов, ни сушёных мышей, ни высушенных обезглавленных тел, ничего, что бы говорило о чём-то тёмном. Может, котлы должны быть? Клевер прошёлся по сеням, по скрипучим доскам, засыпанным землёй, и заглянул под ткань, накинутую на что-то большое и высокое. К его удивлению, там скрывались ящики, наставленные друг на друга. Он откинул ткань и снял один из них, опустил на пол и убрал сухую траву. Под ней ничего не было, кроме деревянного дна.
      — Так ведь...
      Клевер выпрямился и постучал носком по стенке. Для кого хранить скошенную траву?
      — Там за домом всё заросло дягилем. Впечатляет, будто из дома выходишь в дикое поле, только болот и сосен не хватает. — Менхель встал рядом с Пестуном.
      Клевер махнул на них рукой, щёлкнул языком и отошёл от ящиков. Велико дело — перебирать сено, в котором даже не спрятано ничего. Так, для отвода глаз, чтобы порылись и выругались на собственную доверчивость.
      — Девка умна, — вздохнул Клевер и толкнул дверь в избу.
      Пестун не успел ухватить его за рукав рубахи и остановился за спиной. Кухня встретила их кислым, спёртым дыханием. Нежилая, чуждая, одичавшая, вся в хозяйку. Не зря говорят, что куда баба идёт, туда и изба смотрит. Может, и правда умна. Пестун протиснулся между Клевером и стеной, но внутрь не вошёл. Порог как жизнь: переступить край легко, а вернуться не каждый сумеет.
      — Огня дайте. — Его угрюмый голос нарушил тишину. — Кому говорю? Чего телитесь?
      Менхель долго копошился в наплечном мешке, чем-то шуршал, беззвучно ругался на себя и на девку. Иногда краем глаза улавливал тени, прятавшиеся по углам. И как будто одна скользнула около него и нырнула на узкую лесенку, ведущую не иначе как на сеновал. Прячутся, бегут, чуют, что скоро огонь нарушит их покой.
      Вспыхнувшее пламя озарило сени и бросило отсвет в избу. Теперь за порог ступать не страшно, любой запечник заторопится унести ноги подобру-поздорову. Сколько же здесь не зажигали огня? Пестун посветил над столом и пробежался по нему взглядом в поисках лучины или подставки. Ничего, кроме глиняной плашки и деревянного половника. Лежат, ждут хозяйку, готовы служить ей правдой и своей верой, понятной только им да ей.
      Пестун обвёл факелом кухню. В огне всё преображалось, даже сумрачная печь явила ему свои белые бока, кое-где запачканные сажей. В устье стояли маленькие горшки и чугун. На деревянном столбце, подпирающем потолок, висел ухват.
      Кислый запах растворился в аромате пыли и залежавшихся трав, когда Менхель приподнял крышку одного из горшков, стоявших на лавке. Мимо него, видать, проскочила мышь, и рослый мужик выругался, уронил крышку и задел рукой висевшую рядом одежду. Пыльное облако поднялось с пола и окутало Менхеля, скрыв его в удушливом тумане. Он замахал руками и зашёлся в кашле. Пестун сердито посмотрел на него и перевёл взгляд на Клевера.
      — Что скажешь?
      Тот пожал плечами и перенял факел.
      — А что говорить-то? Варев всяких я не вижу. Да и не пахнет ими, если быть честным. Что расторопши нет, так это плохо, но ни о чём не знаменует. Может, набрешил кто?
      Пестун покачал головой и указал Менхелю на печь: дескать, осмотри.
      — Сам ведаешь, всякую девку можно назвать ведьмой или шельмой. Моя Мира тоже иногда как зыркнет, так сердце в пятки уходит. Любого запечника изведёт не хуже ихних, — Клевер обвёл факелом кухню и растеряно кивнул.
      Пестун не ответил. В сумраке, даже в свете огня, он не видел избу доброй. Нет в ней этого. Если женской руке и приходилось касаться вещей или хозяйничать тут, то не ради света. Солнце сюда не заглядывало, вон, окна занавешены. Только кое-где углы штор задрались или выбились, а иначе тут царили бы мрак и тени.
      — Вот вроде бы всё к месту, а что-то не приладится в голове никак. Не пойму только что. Кроме этого не к чему вязаться, Пестун. Да и что ты с девкой сделать хочешь? Сжечь или заколоть? Утопить в болоте? Только основываясь на предчувствии и занавешенных окнах? Она неряха, а ты неспустиха. Вон сколько паутины прижила, а делов-то — веником пройтись и смести. Может, ничейный дом, как думаешь? Я бы сына, Варежа, сюда сослал с его женой. Их-то изба сгорела в том году, сам знаешь.
      — Они тут сгинут. Пропадут и сын, и жена, и дети их.
      Пестун уверенным и быстрым шагом подошёл к окну и грубым движением сорвал ткань. Утренние красные лучи хлынули внутрь, и стало видно, как летает в них пыль. Лавка, у которой недавно стоял Менхель, давно не протиралась. Явились миру хрустевшие под ногами сухие травины и листья, лежали, как на ладони.
      — Шкаф открой.
      Клевер, замешкавшись, открыл дверцы, потянув за обшарпанные круглые ручки, и осмотрел полочки. Мешочки, перевязанные льняными верёвками, да деревянные шкатулочки, баночки. Ни одной подписанной. Запах стоял слабый, но всё-таки пряный, и в животе заурчало.
      Менхель вывалился из клети, ухватился за пачкающиеся бока печи и закашлял. Утренний свет не доходил до него и не касался, иначе он вошёл бы в него и нарушил спокойствие танцующей пыли. А если и так, то Пестун увидел бы позеленевшее лицо Менхеля и его синие губы. В сумраке все сливались с серым оттенком вещей, никто не исключение.
      — Ведьма, — откашлявшись, прохрипел Менхель.
      — Она там? — встрепенулся Пестун и вошёл в клеть.
      За ним поспешил Клевер и остановился в дверях, освещая нутро факелом.
      — Этого тебе достаточно? — обернулся Пестун.
      Посреди клети стоял массивный и древний стол. Четыре задвинутых стула, на стенах луковые и чесночные вязанки. Клевер обвёл их факелом и отшатнулся: каждая покрыта плесенью, и запах сразу ударил в нос.
      На столе стояли кувшин — вот откуда тянулся смрад. Молоко свернулось и загнило. Две деревянные утки наполнены не квасом или мёдом, а хлебом. Четыре глубокие чашки и столько же ложек. Чугун, — наверное, с кашей, — Пестун не рискнул его открывать, так как и без него от зловония становилось дурно.
      Здесь окон не было, поэтому и свету неоткуда проникнуть. Под полом заскреблась мышь. Клевер обернулся, разглядывая стены и утварь. На лавках стояла сложенная друг на друга посуда, сверху лежал веник, а под низом, на полу, скатерти. В дальнем углу небольшая поленница, на ней прислонённая кем-то кочерга. Он посмотрел на стол, и разыгравшийся ранее аппетит тут же сник: вся снедь покрыта мхом, от корки до корки. Каша в чашках — и та в кукушкином льну. Если в чугуне сидели живые жабы, Клевер бы удивился им не более чем мясной похлёбке.
      Снова зашуршала мышь.
      Обросшие чашки, казавшиеся мягкими на вид, как пеньки вдоль болот, окружены плесневелыми яблоками, почерневшими и зачервивевшими. Мох врос и в стол, въелся в дерево, разрушая его, пожирая.
      — Где появится ведьма, там червивеет и портится еда, — Клевер удивлённо разглядывал мшистую утварь. — Но ведь тут нет котлов и... что ещё должно быть у ведьмы?
      Пестун положил ладони на стол и запустил пальцы в кукушкин лён. Так что же она задумала? Изба, занавешенные окна, клеть, печь, мышь в углу. Накрыла стол, своими руками накрыла. В её руках плесень съедала яблоки, под её ладонями плясали тени, от одного её взгляда всё покрывалось мхом. Болото без трясины, но для чего? Клевер сказал, что ничего не нашёл, кроме ящиков с сеном.
      — Что ты искал?
      Клевер встрепенулся и задумался. Котлы и всё прочее — это для отвода глаз. Шельмам нравится, когда их уважают, боятся, идут к ним, чтобы посмотреть, как в котле кипит и пенится какое-нибудь варево. Там может быть и бульон из гусака, а может, вывариваются свиные копыта — на холодец. Щепотку красных специй, крупинка жёлтых, на кончике ножа зелёных, вот и весь стряпчий секрет.
      — Что-то привычное глазу, — Клевер выглядел растерянным.
      Пестун постучал пальцами по мягкому столу и окинул взглядом стену, усеянную вязанками. Тоже для отвода глаз?
      — Только стульев-то аж четыре штуки. Если нас поджидала, то кого-то нам ещё ждать придётся. Не мышу же эту проклятущую, — усмехнулся Клевер.
      — Она нас сюда привела, поймала, как завшивевших псов, обманула, проклятая. Лесное отродье, — Пестун сжал кулаки. — Обманула, как малых детей.
      Он прислушался к шуршанию мыши. А ведь Клевер прав, ведьма не для забавы обставила клеть и накрыла стол. Если бы она приказала кому-нибудь это сделать, при этом ни разу не войдя в дом, это не несло бы в себе тайны. Но ведь сама накрыла, ходила по дому, зачем-то жала траву, сушила её, потом развешивала. Пустила землю на дягиль.
      Пестуна прошиб озноб, словно его окатили студёной водой из кадки. Так ведь сами обманулись. И изба, и путь до неё, и всё в ней — всё это хлебные крошки, по которым они сюда и пришли. Пестун оттолкнул Клевера и стоявшего у двери Менхеля и выскочил в сени. Он распахнул дверь в сад и остановился на пороге.
      Клевер и Менхель последовали за ним и встали позади, выглядывая из-за его спины.
      — Это дудник, дурья твоя башка! Ты что, дудник от дягиля отличить не можешь, гриб поганый?
      — Да хоть камышом она тут всё засей, что толку-то, а? — взбеленился на обвинения Менхель. — Хоть головами козлиными...
      — Да то, мухомор плешивый, что дудник она заговорила. Сеяла и шептала, он рос, а она всё шептала, резала волосы и наговаривала. Ведьмачья трава, будь она неладна. Пропали мы, братцы...
      Пестун стянул с себя валяный колпак, сжал его и уткнулся в него лицом. Обманула-таки, завела, да не в болото.
      — Да что ты запричитал-то, а? Сам увалень вон какой, а рыдаешь, как баба. Нет тут никого, пора возвращаться. Тьфу на ведьму, дурная девка, глупая кобылица, вот и всё. Заигралась — и полно, неужто мужиков испугает травищей подзаборной?
      Клевер оттолкнул Пестуна и вышел в сад. Дудник ли, дягель ли, да хоть чем тут всё порасти. Он сплюнул себе под ноги и обернулся, сверкая недобрым взглядом. Злился, что мужиков дурища и пигалица запугать вздумала, а они тут как тут заныли и запричитали. Рано, видать, из-под материных юбок вылезли.
      — Клевер, да ты ли это?
      Менхель попятился, но упёрся спиной в поленницу. Глазищи на лоб вылезли, разве что волосы дыбом не поднялись и колпак не сбросили с головы. А Пестун встал, как вкопанный, и рот разинул.
      — Белены объелись, мухоморы? — Клевер едва сдерживался, чтобы не прикрикнуть на них.
      Пестун шагнул за порог и посмотрел на солнце. Чай последний раз видит его. Им теперь не лесные тропы и бабы с детишками, а глухое подполье да клеть станут родным домом. Обманула, шельма.
      Клевер шагнул назад, оступился и упал. Закричал, глядя на Пестуна, развернулся и заскрёб руками, ополоумев от увиденного. Он вопил, как недорезанный, и вдруг смолк, уставившись на свои мшистые руки.
      — Братцы, миленькие, да что же это такое-то?
      Клевер чуть не плакал, заскрёб ногтями по коже, сдирая с себя мягкий зелёный мох, но пальцы только глубже утопали в нём, погружались в бескровную плоть. Он обернулся и уставился на замшелого Пестуна. Весь во мху, на плечах только успели поганки вырасти, а глаза и не глаза вовсе, а кора. Ляжет в лесу на землю и сольётся с ней. Кто пройдёт — не заметит.
      Менхель вышел к ним и упал на колени, уткнулся в тёплую землю и зарыдал, как обиженное дитя. Он был сморщенный, чёрный, с подпалинами, будто яблоко залежавшееся. Весь в плесени, и лицо, и руки, и рот, всё зеленым-зелено, только кое-где белые просветы, тоже плесневелые.
      Пестун поднял лицо к небу и закрыл глаза.
      — Сгубила, лешачье отродье.