Люди, ангелы и микросхемы

Глава девятая

Глава девятая

2743 год.

«Что-то не так», – думает Тилдон Туке, вглядываясь в лица попутчиков. Капсула общественного транспорта несет его домой по тоннелям жилого комплекса «Galeus longirostris». Либо он сходит с ума и, прыгая в хвост прошлого, видит то, чего нет на самом деле, либо имеет смысл пересмотреть всю теорию прыжков в эхо прошлого. Есть еще третий вариант, но о нем Туке думает в последнюю очередь – это вероятность того, что существует будущее. Но если есть будущее, то для него настоящее становится прошлым, а, следовательно, лишь отблеском. «Но ведь мы не отблеск», – думает Туке, как и многие свихнувшиеся до него хронографы. Их списали, отправили в утиль.

«Прошлое развращает», – говорит себе Туке первое негласное правило хронографов. Но прошлого не существует. Как не существует будущего. Есть только настоящее. Есть только набор мгновенных событий, ибо время и материя нераздельны. Туке пытается блокировать свой интерес, пресечь желание размышлять, строить планы. Но как заставить себя не думать, если где-то внутри жужжит роем мух противное чувство: «Что-то не так». Куда ни посмотри – что-то не так. Нейронные психологи говорят, что виной всему слишком яркое восприятие хвоста прошлого. Хронограф начинает верить в реальность того, что видит. И как только это происходит, тут же появляются мысли о том, что если изменить прошлое, то изменится будущее.

– Но будущего нет. Нет и прошлого. Только настоящее, – так говорит нейронный психолог Туке – Маре Ковач.

«Значит, больше никаких прыжков», – думает Туке, пытаясь представить себя одним из тех, кто сутками занимается в агентстве «бумажной» работой. Туке улыбается. В прошлом, которое он наблюдает в свои последние прыжки, это выражение имеет смысл. Здесь же… Хорошо еще люди не разучились писать, хотя способ этот сильно изменился, после того, как суды начали признавать авторское право на фразы и словосочетания. Литературный язык умер. И если бы новая волна писателей не собралась и не изобрела универсальную письменность, взяв за основу цветовую гамму, то способ письма, скорее всего, давно был бы утерян. Правда каждый хронограф, выучив мертвые языки и письменность перед прыжком в прошлое, мог сказать, что письменность цветовой гаммой не может передать ту сочность фраз, как это было прежде, до скандальных, судьбоносных решений касательно свихнувшегося авторского права.

Капсула общественного транспорта выскакивает из тоннеля, проносясь через открытый участок. Туке видит дома, людей, частный транспорт и пару рекламных щитов… Настоящих щитов, на которых красуются обыкновенные слова – знакомые буквы мертвого языка из прошлого. Это длится лишь пару мгновений, но внутри что-то обрывается и падает в низ живота. Туке чувствует холод и тяжесть. Такого не было прежде – этих рекламных щитов с простыми словами. Конечно, сами щиты были, но информация на них была нанесена цветовой гаммой.

По дороге домой Туке пытается отыскать подтверждение своего мимолетного видения – слова. Ему нужны слова из прошлого. Ему нужно дыхание прошлого. Но слов нет – только цветовая письменность. «Прошлое развращает», – снова говорит себе Туке, убеждая, что пара дней отдыха смогут вернуть его в реальность. «В настоящее», – мрачно подмечает Туке.

Он открывает дверь в свою квартиру. В свою безразмерную, заваленную наркотиками и запрещенным алкоголем берлогу – да, именно так, кажется, говорили хиппи в далеком 1965 году… Туке замирает. Что-то не так. Снова не так. Запах. Он изменился. Туке может поклясться, что здесь никогда не пахло кухней. Да здесь и не было никогда кухни. Рени не любила готовить. Она любила лишь свою работу да бесконечные праздники в этой большой, словно футбольное поле, квартире. Туке осторожно идет вперед, продвигается как опытный сапер по минному полю. Запах еды становится ярче, сочнее. Туке видит кухню, видит Рене у плиты.

– Какого черта? – спрашивает он.

Рени оборачивается. Туке не знает, что удивляет его больше: эта кухня или передник на жене. Впрочем, прежде он не видел ни того, ни другого. Происходящее напоминает сон, в котором прошлое догнало его и обрушилось гигантской волной.

– С тобой все в порядке? – спрашивает Туке, вглядываясь жене в глаза.

– Да, а с тобой? – спрашивает она.

– На тебе передник, – осторожно говорит Туке.

– Просто решила, что пора что-то менять, – говорит Рени.

Туке кивает. «Значит, не все так плохо, – думает он, радуясь, что жена не пытается заверить его, что так было всегда. – Потому что всегда так не было! В моей реальности не было!»

– Обед будет готов через час, – говорит Рени.

Туке снова кивает, идет в ванную. Ему нужно умыться, собраться, подумать. «Или просто проглотить пару запрещенных пилюль и забыться», – думает Туке, но в квартире нет ни наркотиков, ни алкоголя. «Это можно объяснить, – успокаивает себя Туке. – Приходили рабочие, строили кухню. Рени пришлось все убрать. Возможно, спрятать или выкинуть».

Он открывает дверь и входит в ванную. Душевой кабины нет. Ее выбросили, установив на это место дорогостоящий звуковой модуль дезинфекции. Туке не помнит, обсуждали они с Рени эту покупку или нет, но не может понять, зачем было выкидывать из этой огромной ванной комнаты душевую кабину. Здесь ведь можно установить небольшой бассейн. А все остальное? Туке не помнит, какой была прежде раковина и ящики. Странно. Так долго жить в этом доме и не запомнить. Туке заглядывает под раковину, где обычно держал упаковку нейронных пилюль, которые не одобряла Рени. Ничего. Все вокруг новое, чужое. Даже жена. То же тело, то же имя, но что-то не так. Все какое-то фальшивое, поверхностное, как воспоминания, которые принадлежат кому-то другому, но тебя убеждают, что они твои.