Птица счастья завтрашнего дня

9

Небо надо мной высокое и прозрачное. Наверное, это зашибись как круто — просто находиться под таким небом среди зеленых листьев и смотреть в эту синеву. Легко дышится, мягко лежится, а еще спокойно и воодушевляющее. Ну да, конечно! Я старательно держу голову выше, хотя это бесполезно. У меня голые руки и лицо, ошейник без защиты: еще менее подготовленной я могла быть только, если бы спрыгнула за борт комбайна прямо из душа. Да, Плут говорил, что концентрация ядовитых веществ внизу не такая, как туман во время Сброса, и действует не так. Но Плут вообще слишком много и занудно говорит. Кажется, я не помню и половины его лекций.

Страх вынуждает меня быстро шевелить не только головой, но и ногами. Правда, с ними проблема. Правая вполне годится, чтобы толкать мое тело к пандусу — он совсем недалеко. А вот левая, мне кажется, как-то неестественно потолстела и болит, когда касаешься пальцами. Вообще болит — иногда до вспышек из глаз, иногда тупо и ноюще. Я соплю в маску, зажмуриваюсь, но ползу. А вдруг комбайн уедет без меня? Я же не успела сказать, что противник сдох и спешить незачем. Надо спешить. Они не заметят моей пропажи, а может, даже не подумают, что я куда-то выпала. Каждый заботится о себе сам — вполне понятная мне истина. Можно уповать на команду, связи всякие и долг, но я в качестве слухача здесь всего-то неполную неделю. Какие, к комбайну, связи? Я истерически фыркаю: даже ругаться начала как мутант. О, может, Корсак обо мне вспомнит, я все-таки наниматель.

Когда мои черные, вымазанные в грязи пальцы касаются металла пандуса, я воспринимаю это как победу. Удалось все-таки! Дальше становится сложнее. Вместо мягкой земли — твердая поверхность, за которую не зацепиться. Я бы стала на коленки и медленно поползла на четвереньках, но нога болит, не прекращая, ею двигать вообще не хочется. А еще ужасно слезятся глаза, и мне будто не хватает воздуха. Очередное усилие вызывает приступ кашля. Меня скручивает сильнее, чем от боли в ноге. Легкие пытаются выскочить через горло. Наверное, так сгибался Чокнутый. Но мне нельзя пропасть как он, поэтому я тяну руки, вцепляюсь в ямочки, выдавленные в металле, помогая правой ногой.

Получается не очень хорошо, но хотя бы куртка не дает мне сползать ниже. Пальцы болят, мои руки не рассчитаны на такое. Я могу молниеносно зайти в инфосферу, что угодно и как угодно напечатать, рассчитать, переместить, открыть, разорвать — но не физически, а виртуально. Да, мои руки не предназначены для этого всего… Пальцы соскальзывают, ногти противно скребут по пандусу, в ушах стучит пульс. В этот момент мне хочется свернуться в комок и тихо сдохнуть. Я даже почти уговариваю себя на это. Вот только еще подтянусь выше, за первым еще раз — и можно дохнуть. А потом мою руку обхватывает чужая ладонь — крепко, надежно — и громовой голос сверху объявляет, иначе не скажешь:

— Все, приползла. Дальше поедешь.

Кажется, я ору, когда Серна меня подхватывает на руки. Она не сразу понимает, что не так. Но рядом есть еще кто-то, более догадливый. Экспериментатор мутантский! Чтобы проверить свою теорию, этот второй тычет пальцем в мою левую лодыжку. После такой проверки у меня мутнеет перед глазами и пропадает слух, а когда я возвращаюсь в сознание, то слышу:

— А мы такие: ничего не знаем, привязали, когда отвязалась и куда делась, не видели. Стреляли, — тараторит Тайга и придерживает меня за ногу, когда Серна удобнее перехватывает мое тело. — А Четверка позеленел, все, говорит, задавили. Капитан от расстройства чуть какое-то игрушечное чудовище не разорвал пополам. Так и есть, подумали, что под комбайн затянуло. Плут орет, Серна рвет волосы на голове…

— Не было такого!

— Ну не на голове, — прыскает со смеху Тайга. — Ты только не засыпай, держись в тонусе. Сейчас Плут тебе укольчик вкатит, и будешь как новенькая. Только с конвейера… или как там вас, нумернутых, производят?

— Рожают, — я стараюсь держать глаза открытыми и изо всех сил таращусь на Тайгу. А он попеременно дергает бровями и продолжает корчить смешные выражения лица:

— Вот я представлял такую, знаешь, пронумерованную колбу с какой-то гадостью, а в ней плавает ребенок: сначала крохотный, на ребенка и не похожий, а к моменту рождения уже полноценный. Его потом из колбы — брык. И готовый нумернутый…

— Трепло! — ворчит Серна. — Лучше бы ты искал так же быстро, как болтаешь!

— Да я сразу ее увидел: единственное светлое пятно посреди грязи!

— Минут десять искал, — уточняет специально для меня Серна.

— Признаю, десять минут. Но сразу, как Серна обнаружила обрезанный ремень, я догадался, где ты можешь быть. Сбило с толку, что ты пристегивалась на наших глазах.

— Больше так не делай! — горячо возмущается Серна и трясет меня в руках, из-за чего темнота снова подбирается к моему сознанию. — Хватит и так, что нога болтается… Что, отравилась…

— Угу, — вяло выдыхаю ответ и все-таки отключаюсь.

* * *

Просыпаюсь я от слепящего мне глаза света. Отмахиваюсь, прикрываюсь ладонями — и боль и тошнота тут же напоминают то, о чем я хотела забыть. Но, конечно же, не получится. В поле зрения появляется Плут, смотрит с прищуром, оценивающе. Мне и раньше было не по себе, а от такого взгляда и вовсе мутит. Над головой огромные яркие лампы, лежу я на чем-то твердом, и штанов на мне нет. Конечно, я вскакиваю, но вскрикиваю от боли и укладываюсь обратно. В вену вставлена игла с капельницей, а нахожусь я в комнате, отдаленно напоминающей снимки с места работы Раи: но только собрано здесь все из доступных материалов и вдали от Тохи на борту переделанного комбайна. Вокруг кушетки некое подобие ширмы, штативы с приборами, несколько инфопластин и еще какие-то незнакомые мне штуки. Выглядит это скорее ужасно, чем располагающе, но, судя по всему, это лазарет.