Симптом

Задержанный дрожал. Дрожал на стуле, прижатый к нему, этому безликому и жёсткому сидению, десятком недобрых глаз.

– В соответствии с приказом двести седьмым от двадцатого числа седьмого месяца...

Задержанный совершил череду ужаснейших поступков. Аним Прудент взглянул на список, почти показательно покачал головой. Разумеется, он хотел, чтобы она заметила этот жест.

– ... ваше имущество будет конфисковано, создание с повреждением Д-34-а будет гуманно умерщвлено, а вы сможете отчасти искупить свою вину на Столе Добровольца.

Аним старался не смотреть на неё, и обычно у него очень даже получалось, но не в этот раз: теперь она получила повышение, полковницкая дочка, добропорядочный член народной организации, дери её мать, а сидела на таком же неудобном стуле, напротив этого самого заключённого, как глава целого отдела противоагитационного учреждения. От вида происходящего у Анима чесались кулаки и вместе с тем нездорово твердело в паху.

– Я только спрошу у вас, – она заговорила, патокой лился её голос, затапливая дрожащего несчастливца, – я надеюсь, у здесь присутствующих нет на этот счёт претензий?

Она подалась к этому персонажу, жгла холодным взглядом эту мушку в обсосанных штанах, несчастного отца и просто – человека. Порой Аним, до стойкого желания совершить суицид, ненавидел себя, свою работу. Её он тоже ненавидел.

– На что вы рассчитывали, когда открыли огонь по оперативной группе? Мало того, что вы гнусно и подло атаковали нашего сотрудника со спины и присвоили себе его оружие, так вы ещё и не остановились на этом. Четверо погибших, двое ранены. Неужели это того стоило?

Человек молчал. Его зубы непрестанно клацали, да так громко, что перебивали ровный шум кондиционера. Он просто не мог ответить ей. Амин смотрел на его фото, на фото его дочери, которую решено было убить. Смотрел на фото стеллажей с литературой, которую ещё лет двадцать назад признали запрещённой, мол, даёт неверный посыл человеческому разуму, портит и заставляет задумываться над совершенно бессмысленными вопросами, ставить перед собой ложные цели. А он, Аним, прилежный сотрудник, он обязан знать такую литературу, сам же состоит в специальной комиссии. И сам же проводил опись изъятых книг. А для этого надо самому их прочесть, чтобы судить. Когда-то это и стало
гранью, чертой, после которой ты видишь происходящее совсем другими глазами.

– Вы могли бы, – она продолжала свой монолог в этой стерильно-белой камере, – взять на попечение сироту, если вам так хотелось попробовать себя в роли родителя и наставника, но нет. Вы как не провели операцию по стерилизации после первого существа, погибшего сразу после своего рождения и унёсшего, что совершенно нелепо, жизнь своей здоровой матери, так вы снова пошли по этому же пути, на этот раз воспользовавшись услугами недобропорядочных... граждан, дали начало новому несовершенному, мутировавшему уроду.

Заключённый дёрнулся, но для полноценного протеста ему не хватало храбрости. Аним решил, что перечитал стихотворческие бредни, потому что её глаза, такие выразительные и большие, показались ему закованным в сталь небом, всё из-за этого переменчивого оттенка на грани серого и голубого.

– Да ещё и укрывали это создание целых девять лет. Конечно, при оформлении определённых документов, вы смогли бы продлевать жизнь своему неудавшемуся продолжению, опять же, при условии проведения операции, лишившей и вас, и её способности плодиться. Я надеюсь, вы понимаете – нам нужен здоровый род. Кому, как не человеку, сознательно возвеличивать себя при помощи селекции.

Аним стоял и думал, что те люди, что когда-то давно писали те запрещённые книги, назвали бы её заявление возмутительным, возможно, дикарским. И он всё никак не мог решить: а правы ли они были бы? Потому что нация процветает, дети рождаются с учётом строгого отбора родителей, красивые, сильные и здоровые, учатся по усовершенствованной системе образования, которая исключает скользкие дорожки ненадёжных идей и лишает их сомнений... таких вот, которые сейчас одолевают его. На самом деле мужчину можно было понять, всё не настолько просто в её объяснениях, далеко не так просто. В то время таких детей чаще убивали, чтобы те не растрачивали ресурсы, мало кто мог посадить таких себе на шею и таскаться по кабинетам за нужными подписями, проходить проверки. А ещё были негативные тенденции в воспитании потомства, из-за чего взять на своё попечение ребёнка удавалось единицам, которые строго соответствовали списку требований.

– К этому прибавляем хранение объектов идеологически запрещённых. Я повторю вопрос: вот всё это, – она обвела безоконное помещение взглядом, – того стоило?

Он не ответил. Сложно было сказать, что творится у него в голове, о чём он думает сейчас, пока он может мыслить. О дочери, больном неразумном ребёнке, плохо осознающем реальность, или о предстоящей жертве? Добровольцы, что скоро лягут на Стол, на совсем обычный хирургический стол, на самом деле никакие не добровольцы, а смертники. Только чем зря тратить на них патрон, ввели экспериментальную программу, благодаря которой здоровые органы преступника можно было пересадить пострадавшим на производстве, попавшим в аварию или неудачливому новобранцу на военных учениях. В общем, извлечь пользу.

– Комитет будет вам признателен, если вы подпишете это, – она встала и своим величественным видом вдавила заключённого в железное сидение, – и не станете нас заставлять применять силу.

Вопрос решён. Тела убитых кремировали. Книги уже сожжены. Для непригодной дочки приговорённого уже готовят инъекцию. А что касается самого мужчины, то он сейчас подпишет листик, в котором кается и завещает себя всего миру и нуждающимся. Казалось бы, всё так обыденно сложилось, так почему осталось такое мерзко чувство?

Почти весь состав комитета в серьёзной тишине идёт к лифту. Она совершенно не претенциозно, без важности, идёт посреди всех, по-военному держа прямо спину. Он старается идти наравне, смотрит железно вперёд, исподволь взглянуть всё-равно не выйдет – они удивительно высокого роста, оба, и удивительно равные друг другу. Он знает об этом, потому что два дня тому назад, обнимая её, весь покрытый болезненными синяками и жгучими царапинами от её ногтей, мог прямо смотреть ейв глаза. И на ум приходили дурные сравнения, почерпнутые из сожженных страниц, дурные и нелепые. Аним простил бы себе такие мысли, даже посмеялся бы над ними позже, он же абсолютно здравомыслящий, это подтверждено многочисленными тестами... Но после нескольких вспышек под веками, сжимающий её влажное тело, весь размякший, он хочет сказать... почти всегда хочет сказать ей вот это, что-то такое, что говорить не следует. Но хочется сказать именно это, а вовсе не произнести сухое предложение подать заявление на регистрацию запланированного зачатия, потому как с генами у обоих всё в порядке. Да и не согласится. Она же совсем недавно, вдавив подушечку большого пальца ему в горло, с угрозой пообещала...

Лифт раздвигает створки. Небольшая группа людей редеет.

Впрочем, сам Аним тоже писал жалобы, а иной раз вслух высказывался о её резкости, пользуясь тем, что жестокость в обществе не поощряется, а она жестока очень. Ему хотелось хоть как-то ей насолить, заставить потерять лицо. Всё из-за гадливой ухмылки, которая никогда не покидает её правильное по всем параметрам лицо во время разбирательств и выноса решений. Почти как сегодня. Почти...

В лифте они остаются одни, спускаются дальше.

– Это того стоило? – повторяет он её слова.

Она смотрит в его отражение на стенах прямоугольной капсулы, которая опускается всё ниже и ниже. Быть может она тоже чувствует это, это всё? Что-то же явно было не так в том, как она это спросила.

– Как считаете, почему он не стал подчиняться общему порядку?

– Осторожнее, – говорит она совсем тихо, но так же холодно, как и на собраниях, на совещаниях. Такая же сдержанная и холодная, такая она не станет вгрызаться ему в рот укусом и слизывать с губ его кровь, но что-то от той огненной фурии в ней есть, может, вот эта приподнятая бровь?... Она повторяет своё предупреждение: – Только дайте повод усомнится в вашей лояльности, хоть один неверный шаг, грозящий вам вечным погружением в былые... предрассудки, и я вас уничтожу.

– Я это учту, – говорит Аним со свойственным ему спокойствием, – Надеюсь, вы сами не собираетесь вступить на эту зыбкую тропинку, мой долг не позволит мне молчать.

И они разрывают зрительный контакт. Теперь Аним думает о том, будет ли она носить маленький пузырёчек на шее с его прахом, если его правда?.. Дурные мысли, всё это влияние всех перечитанных строк. Но почему ему кажется, что они теперь стоят ближе друг к другу, почему кажется, что не он один так думает в эту самую минуту? Она прикрывает глаза. Чертовски просто и умно, теперь он никак не сможет прочесть её мыслей: жестоких, властолюбивых, мудрых, человечных, никаких. И тоже прикрывает глаза, теперь уже думая о том, как скрыть от других свою напасть, свой беспокоящий симптом того, что когда-то принято было называть...

В самом деле, неужели это то, что заставило того заключённого пойти на столь отчаянный шаг. Дочка-то его, вот эта, вторая, напоминает чем-то его погибшую партнёршу...