Такой же, как осень

О дождях, порванном кимоно и лисах...

— Это случилось в начале осени… или весны, я толком и не вспомню, наверное, — тяжело вздыхала старушка, морщины вокруг глаз резали ее лицо, превращая его в неудачно смятую бумажку, среди которых ярко выделялась пара синих глаз, не потерявших ясность в буре времени, — все же осень… он был таким же рыжим, как земля вокруг.

Она улыбнулась. Своей улыбки сдержать я уже не смог. Достал листы, авто-перо и приготовился. Она слегка потянула за воротник, ослабив его. Ее морщинистые, сухие руки двигались очень медленно, а худые, длинные пальцы были похожи на лапки, отчего она казалась еще старее, чем есть.

— Осень… — напомнил я, заметив ее растерянный взгляд, она быстро спохватилась и посмотрев на мой лист, сказала, что будет говорить по-медленнее, чтобы я успел. Я быстро ее поблагодарил, чтобы как можно скорее начать работу.

«Шел мой шестнадцатый год, мать все мечтала, что я уеду в город. Тогда только начинали появляться Префектуры, она думала, что если я перееду сейчас и куплю квартиру, то в будущем ее цена прыгнет. Я не желала уезжать, тем более в город, я толком-то и читать не умела. Но мать не покидала идею, что такая красивая девушка, как я, обязана стать актрисой или моделью. С ней было тяжело спорить.

— Быстрее снимай! Дождь пойдет! Перестирывать сама будешь! — мать вопила, указывая кривым пальцем на бельевую веревку, я выскочила с тазиком из дома, придерживая одной рукой наспех завязанное кимоно…»

Она замолчала, быстро облизала то, что осталось от ее морщинистых губ, и посмотрела на бесшовную ткань ее сорочки, словно вспоминая, что она больше не в кимоно и завязок на нем нет. Я сам оглянулся, по инерции, наверное.

— Так вот… — тяжело вздохнула, словно пыталась припомнить, что было далее. — На сильном ветру завязочки быстро развязались, и мне пришлось поставить тазик на землю, помню мать кричала, что-то о том, что испачкаю тазик и все белье в нем… Но не знаю, что было бы, если бы я не поставила тазик, а эти чертовы завязочки не развязались бы. Возможно, я бы и уехала в город и стала бы моделью, или дешевой актрисой, которая вскоре от безденежья превратилась бы в слугу Красного Квартала. Но я должна быть благодарна бури, что та разыгралась.

«В кустах, впереди, что-то дернулось. Это было достаточно далеко от края домика, ближе к холму, где стояла старая пагода, но я была уверена, что что-то дернулась, ведь оно двигалось против ветра, выделяясь. Я оглянулась на двери, матери уже не было, ее седеющий волос мелькал в окне, под покосившимся настилом крыши. Я быстро покидала белье в таз, не обращая внимание на собственные волосы, которые забивались в рот и нос, мешая видеть, хотя я постоянно пыталась следить за чем-то в кустах. Меня не волновало даже развязанное кимоно.

Странно, но я даже не могла допустить мысли, что там дикий зверь. Это была бы глупость… кто может бродить здесь? До леса далеко, почти, что степь, лишь в паре миль, что-то да виднелось.

Я быстро побежала до порога дома, рукой подтолкнув таз в дом, чтобы мать не ругалась. Та заметила меня и стала кричать, лишь, когда я побежала в сторону пагоды. Она кричала, что я дура, и что моя смерть лишь облегчит ей участь, видимо так пыталась повернуть меня в сторону дома. Шум ветра застил мой слух и я едва разбирала ее слова.

Я не помню, как оказалась у подножья пагоды, в том клочке кустов и высокой травы. В желтеющей зелени я стояла по грудь, нижняя рубаха намокла от дождя, все тело чесалось от травы, но я все равно стояла там, и смотрела на него…»

Мне казалось, что мы приблизились, к самой интересной части истории. Я даже замер, перестал писать, это отвлекало, тем более мой диктофон работал без остановок. В отличие от моих рук. Она понимающе улыбнулась мне, придержав за руку. Ее кожа была теплой, ершистой и в тоже время гладкой.

— На моих глазах дикий лис, превратился в рыжего юношу… наверное, именно в этот момент я обезумела… — прошептала она, в ее улыбке угадывалась, что-то заставляющее печалиться и меня.

Я отложил перо.

«Я онемела. Но не смогла сделать и шага назад, я все так же стояла обнаженная, мокрая и совершенно потерявшая возможность чувствовать. На его боку расплывалось большое кровавое пятно, которое не мог смыть даже дождь. Прежде чем прикоснуться к нему, я обернулась на дом, чтобы убедиться, что я все еще в Японии, что я все еще дома…

Мгновения хватило, чтобы меня пронзило холодом, и я снова смогла чувствовать тяжелые, режущие капли ливня, сильного ветра, холода и щекотки травы. Передо мной был раненый лис, скулящий, уставший в борьбе. Я долго думала, что мне показалось, что это был мираж, из-за сильного ветра. Я так думала все три дня, пока лечила его в своем амбаре.

— И зачем ты его притащила?! Оставила бы умирать, теперь еще и его корми! Всех кур пожрет! — причитала мать, пока я вымывала рану лиса на нашем кухонном столе. В этот момент, я поняла, что все, на что она способна — это вечные возмущения, она ничего мне не сделает: если я уйду, или если я останусь. Она способна лишь кричать, как сейчас.

Она и шагу не сделала, чтобы помешать мне пронести мокрого лиса в дом.

Ветер бушевал весь вечер и всю ночь. Под утро мои калоши тонули в грязи и воде, но я не побрезговала, намотала края кимоно на руки и пошла в амбар, с чашкой молока, это все чем мы были богаты, пока. Для мяса было рановато, а рис лису давать — глупо.

Когда я зашла в амбар, передо мной был все тот же лис, с перевязанным боком, спящий и дрожащий во сне. Я старалась не думать о том, что мне показалось…»

— Я выхаживала его три дня. Не имея и понятия как это делается, — она смущенно хихикнула, прижав ко рту ладонь, и я заметил, как стары, но прекрасны ее манеры, — моя мать была простой рабочей в поле, а я рисовала картинки, о медицине я и не знала, а если и знала, то в общих чертах, как и все.

— Сейчас так же, поверьте, — уверил я, понимая, что многие не знают где и сердце у человека находится.

— О да… незнание — вещь страшная.

Старушка вдохнула.

«Это было на третий день, в ночь. Я осталась в амбаре. Ветер гонял по полю высохшие кусты, и мне не хотелось упасть где-то по дороге к дому в грязь. Кимоно было достаточно теплым, а в амбаре — жарко. Лис уткнулся мне в ладонь мордочкой, я подумала о том, что он может ее укусить, но не убрала. Улыбнулась.

Я заснула с ним, он обвил хвостом мою ногу, а я все думала о том, что он меня не укусит. Я глупа, наверное, раз так рассуждала, но мне верилось в его человечность. Ветер бил по крыше, в щелях выло, словно природа страдала от неясной нам боли. Но мне было спокойно, и я позволила себе уснуть.

На утро скрипнула дверь амбара, и я заставила себя проснуться… сено, на котором я спала, было пустым. Я огляделась. Пустой амбар. А впереди открытая дверь, следы на земле были и лисьи и босые человечьи ступни, я по глупости посмотрела на свои ноги, обутые в тонкие башмачки. Я вскочила, словно дикая, напуганная лошадь и кинулась к дверям.

Дождь бил по его голому телу. Он раскинул руки в сторону, и я уверенна — он заметил меня, но даже не дернулся, не побежал, не скрылся, а дальше так и стоял, тяжело и долго дыша. Повязка, ставшая ему малой, смешалась с грязью под его ногами.

— Вам… лучше? — прикусила губу, надеясь, что не спугнула его.

От страха я прижалась к косяку двери, пряча половину лица за него. Он обернулся, его рыжие волосы дернулся в след за ним, мазнув концом по его спине. Я не видела никогда рыжих людей, от чего не смогла отвести взгляд и все смотрела и смотрела, как на какое-то чудо… по сути он и был чудом.

Зеленые глаза блеснули, а его губы растянулись в легкой улыбке. Я не знала… может он не знал нашего языка, но как-то я поняла, что он благодарил меня. Ветер ударил меня по лицу и мне пришлось зажмуриться, с горечью я думала о том, что каждый раз закрывая глаза, он исчезает…»

— И он исчез? — не сдержался я, но тут же замолчал, извинившись.

Она улыбнулась и я понял, о какой немой благодарности она говорила.

— Он? Нет… он вернулся в амбар, и снова уснул, а я с ним. Наверное, так приходит любовь, а может и нет? Не знаю… я гладила его по волосам и рассказывала легенды, которые когда-то услышала от матери. О диких лицах — кицунэ, которые живут в лесах, скрываясь от алчных людей, потому что лисы понимают… намного больше понимают, — ее взгляд говорил больше, чем слова.

Я не нуждался в объяснение — намного больше кого, они понимают.

Глядя на нее, я смог представить ту красавицу, о которой она вспоминала. Синие глаза, пышные черные локоны, длинные, густые ресницы и бледная кожа. Наверное, она носила красивейшие кимоно, туфельки и заколки, ведь ее мать мечтала о принцессе.

— Я осталась в деревне, не смогла заставить себя уехать, и все ждала, что он вернется. Но он ушел, просто встал и ушел, его рыжий волос напоследок мелькнул в закате и растворился в кустах. Глупо было бы кому-то говорить, что я осталась просто потому что ждала лиса. И я придумала для матери любовь в богатого политика, нашей общины. О как она радовалась, о как она мечтала провести меня под алтарь. Мне казалось, что она любила этого мужчину больше меня… по сути, это так и было. Я выдумала и сама поверила в любовь к мужу, в любовь к этой деревни и искренне верила, что я все делаю ради матери и ее блага и о большем не мечтаю… странно, наверное, но я так искренне верила.

Она погладила себя по руке, легко улыбаясь. Поднять головы она не могла: я видел, как слеза намочила воротник ее рубахи.

— Каждую бурю, я ходила в амбар. Но однажды, спустя много лет я просто поняла — он не вернется, все бессмысленно и я зря прожила столько лет. Меня нашли рыдающей на куче сена, я не могла вспомнить, кто я и где я… я все твердила о том, что люблю лиса, о том, что он не вернется, о том, что я потеряла смысл — даже не обретя… а дальше вы знаете…

Она резко замолчала. Тишина кабинета оказалась слишком явной, мне словно сошло озарение — и как я раньше не замечал, что здесь так тихо?

Я не знал, что сказать. Слова тонули, так и не появившись. Я выключил диктофон, отложил ручку в сторону и протянул к ней руки, сжав ее сухие ладони, понимая, что ей это сейчас надо… как и мне. Она вдруг показалась эфемерной и вовсе несуществующей.

— Доктор, время закончилось, ей еще таблетки пить, а то опять свою зверушку звать будет, — усмехнулся санитар, громок распахнув дверь, старушка дернулась и постыдно вырвала свои ладони из моих.

Она быстро извинилась и послушно встала.

— Не слушайте ее, доктор, она много кому заливает это в уши, — советует парень, пропуская старушку вперед, — не тратили бы на нее время… она все равно здесь до конца.

— Я подумаю над твоими словами, — пообещал ему, записывая на листе возможный диагноз шизофрении или старческого маразма, хотя речь старухи была четка и разумна. Она была в своем уме.

В кабинете снова стало тихо. Даже часы замерли. Батарейка, наверное, село.

Я бы хотел ей поверить, но она никогда не была в Японии, никогда не жила в деревне, и никогда не носила кимоно.