Тоска

Тоска

Что значит тоска? Зачем она? Осознание ли это собственного предела, незначительности, бренности, мимолётности жизни, бесполезности усилий жалкого смертного человече посреди бесконечных унылых равнин, издуваемых целыми веками северо-восточным волошинским ледяным ветром. Меланхоличная тщетность. От тягучих ли она медленных рек, у которых нет истока и устья, а один лишь простор. Особенность нейрохимии череды поколений, вследствие слишком долгой зимы и недостатка солнца. Национальная хворь. Но, одновременно, дар святого Неба, наделяющий и каменный валун душой, способной к чувствию.

Но чем определять что такое тоска, лучше понять чем она не является.

Тоска — точно не жалось. Жалось — яд, недостойное чувство. Тоска же горькое, но лекарство. Тоска возвышена, предвечна. Невыразима, непередаваема словами. В то же время каждый русский точно знает, что ею обозначается. Она физически ощущается, как давящее, стесняющее дыхание объятие... Объятие экзистенциального.

Тоска — не депрессия, особенно в дурацком общепринятом смысле современного мира. Она не так негативна, не разрушительна. Тосковать полезно, она прививает глубину мироощущения, открывает другую сторону бытия. А это важно, особенно когда ты на краю своей жизни. Тоска демонстрирует вращение великого вселенского колеса. День сменяется ночью, лето — зимою, земная жизнь — заоблачной, радость — тоскою. И все эти состояния одинаково важны, все они часть судьбы.

Тоска — не ленивая апатия. Тоска одухотворяет. Она словно долгая прогулка в мрачном предвечернем лесу, прохладном и свежем, способная нагулять ещё больший аппетит к ужину жизни.

Тоска — не тревога. Тревожиться незачем и не по чему. Тоска скорее успокаивает. Будь что будет. Он встретит любые невзгоды, как и раньше — с осознанной и непоколебимой уверенностью внутреннего закона.

Выходит, тоска — языковая лакуна. Бессловесная, но отнюдь не бессмысленная пустота. Гулкая полость в груди, резонирующая с родными местами и голосами. Понятие, которого попросту нет в других языках, поскольку и нет у других народов соответствующего коллективного опыта и описания. Разве можно, живя где-нибудь в Лангедоке, в винно-холмистом эдеме импрессионистов, или в изнеженной волнами Лигурии прочувствовать неведомую сумрачную морозную русскую тоску? Нет. Там поются совсем иные песни на другие мотивы. О любви и ярости, о переливах и тенях. Но не о тоске.

И не только география здесь и сейчас играет роль, а больше культура, накопленный коллективный опыт. Все эти английские yearning, anguish, wistfulness — попросту не соответствуют русскому значению тоски. Потому как не принято в западной, помешанной на оптимизме и успехе культуре тосковать, делать тоску, думать тоской, ощущать тоску. Никогда не жили они так. Не понимают-с. Что значит наполняться белой печалью. Набирать в сердце снег серебряным кувшином.

Нет, конечно же, в других языках мира есть свои краеугольные понятия. Saudade в португальском — меланхоличное желание чего-то далёкого и не от мира сего, чего возможно и не существует в природе вещей. Wabi-sabi в японском — тёмное, величественное возвышение духа, сконцентрированное на созерцании мимолётной быстро увядающей красоты. Но вот именно русское Potoskovat’ — другое. Наше. Отдельное.

Как там выражается мой загадочный друг? “Если спросить — что такое тоска, ответ будет — мне неясен вопрос”.

Его звали Василий Леонидович Тиханецкий. Так его называли в миру, когда что-либо от него хотели. В измерении бюрократии и документов, паспортов, счетов и договоров. Под этим именем его знали наёмные работники и слуги-сабы. Знали таковым журналисты, хоть и тоже крайне мало, фактически ничего, кроме того факта, что он крупнейший бизнесмен, основатель (или не основатель, а сооснователь, или инвестор, или партнёр, или кто там разберёт какой мажоритарный акционер — кто?) корпорации Pharmakon, при том знакомой каждой бабушке в стране, неизменным прихожанам храмов старости — аптек и поликлиник. Знали Тиханецкого как владельца несчётного числа активов, но именно несчётного, несметного, поскольку подсчитать их невозможно. Какие именно активы, как их заполучил, каким образом ими управляет, по какому праву, откуда эти активы — никак не ясно. В списках Forbes он не значится.

Щелкопёрам также не удавалось узнать ничего ценного из событий жизни Тиханецкого. А если какие сведения и просачивались в инфосферу, то тут же видоизменялись, затирались, переворачивались, перекрашивались, трактовались иначе, перебивались вбросами его блестящей службы пиара с целой армией подразделений, ресурсов, райтеров, аналитиков, экспертов и говорящих голов. И было совершеннейше трудно понять: что правда там, а что фейки и слухи. В итоге никто не мог сказать о Василии Тиханецком решительно ничего, кроме имени.

Но и настоящего его имени простаки не знали. Так как в высших кругах, в кругах ближних, издавна, по негласному договору, который стал со временем чем-то вроде обязательного этикета или тайного кода, обращались иначе, чем в миру — исключительно Василий, без фамилии. Ибо фамилия, семья — слишком личное, чтобы лишний раз касаться. Близкие, в позволительных шалостях, на английский манер, могли именовать его как Бэйзил. Круги дальние обращались уже к Василию Леонидовичу. А если говорили о нём в третьем лице, то добавляли вместо казённой фамилии главное выдающееся свойство данного лица, которое дурачки назвали бы прозвищем. Качество, что делало человека уникальным, единственно узнаваемым на целом свете. Василий Леонидович был Благословенным.

В комнату, где не было решительно ничего лишнего, стеснительно и тихонько вошла черноволосая девушка азиатской внешности, в точно установленное до минуты время. На мгновение встала перед ним, ожидая распоряжений. Кроткая и благовейная. Но Василий, занятый наблюдением собственных размышлений в финальной стадии медитации, ничего менять в обыкновенном распорядке вечера не собирался, только обратил на неё приятный почти отеческий взгляд, но полный тоскливых образов и блуждающий в далёких думах. Он сидел, выпрямив спину, а она стояла перед ним. Но глаза их находились на одной высоте — настолько они отличались по габитусу. Его седая голова, с выраженными надбровными дугами и солидным мясистым носом — этот нос почти век рос, — была раза в два больше, чем её.