Вертись, моё колесо

Ветренницы

По лужайке стелется мягкий белый ковер. Зима в этом году вышла крепкая, суровая и богатая на смерти. Недоброе сулят жрецы храма Эреля. Все чаще народ оборачивается в сторону храма Митриилира — пойди, брось веточку в вечно полыхающий священный огонь, может, придет и к тебе неуловимое, юркое счастье. Придет, постоит у порога, ухмыляясь, да побежит себе дальше, ничейное.

Эрвинг, племянница императора, постится второй день, завтра на рассвете ей ступать босыми ногами по снегу. Ее, хоть и пожившую вдоволь, но еще крепкую и способную к деторождению, закопают по утру живой в поле. Испуганный люд припомнил древние времена, когда Первым платили кровью за жиль земли. Миёлин, Великая Мать, примет жертву, разбудит от долгого сна почву, сгонит с полей снега, зажурчат весело отворенные Аллиатаром вешние ручьи. Быть тогда новой жизни. А иного и не требуется...

***
Сторожка, куда привела его дева, была старой. Стены потемнели от времени, рассохлась дверь, а в доски пола въелись темные пятна крови и трав. Травы же, сушеные и хрупкие, были развешены под потолком на тонкой бечеве, касались порой то плеча, то макушки и оставляли на коже и волосах еле уловимый запах забытого лета. Дева была под стать жилью: в темном платье, но со светлым, даже бледным лицом, белыми руками и черными густыми волосами, сбегавшими крутыми волнами вниз до талии. Хозяйка сторожки тоже пахла травами: горькой полынью и медвяно-сладким чертополохом, холодной лавандой, вереском и совсем чуть-чуть пряностями юга. Белоголовому с ней повезло. Уютная девка. И жилище у нее славное...

Она сидела, поджав под себя ноги, и уже несколько часов неотрывно глядела на дно глубокой глиняной чаши, до краев полной талой воды. Девушка бормотала себе что-то под нос, а порой начинала напевать то ли колыбельную, то ли заклинание, но с каждым мгновением — в тишине ли оно проходило или в песне — девушка все больше становилась похожа на каменную статую.

Снег облепил окна, еще с утра погрузив домишко в мягкую полумглу. К полудню догорели сальные свечи. Наступило белое безмолвие. Слышно было лишь легкое дыханье девушки, треск угольков в очаге и хруст наста. Белоголовый скучал, развалившись на сундуке, и про себя считал удары чужого сердца, бьющегося в клетке ребер, как беспокойная пичуга. Сердце девы то бежало скорее, — о, обмануть слух оборотня очень и очень сложно! — то почти замирало. Подрагивали узкие пальцы, украшенные простенькими колечками, перешептывались по углам духи леса.

Наконец красавица глубоко вздохнула, встрепенулась, сгоняя дрему и поднялась с пола.
— Тебе уже лучше?
Оборотень кивнул. Говорить было лень. Да и голос его, грубый и жесткий, спугнул бы всю идиллию. Дева бы испугалась и не стала подходить, не уселась бы рядом на сундук, чтобы провести кончиками пальцев по повязкам, не склонилась бы над ранами. Впрочем, мешало белоголовому не то, что его испугаются, а слабость, из-за которой он не успел бы поймать свою спасительницу, сжать ее, как птаху в ладони, покрепче, а дальше...
— Тебе очень повезло. Войди вилы чуть глубже и...
Слушать ее было приятно, но разбирать, что именно она говорит — бессмысленная трата времени. Пусть журчит себе ручейком, думал оборотень, лишь бы не уходила. Ему нравился ее голос, нравилась ее привычка отводить от лица прядь волос, кривить слегка рот при разговоре. Но особенно сильно ему нравился девичий запах. Так пахнут молодые самки, материнское брюхо и первая кровь. Жарко, мягко и остро.

— За что хоть убить пытались?
Пришлось вынырнуть из полудремы, куда его вогнали тихий голос, легкое дыхание и ленивый пульс.
— Девок попортил на Русалицу, — как старое дерево скрипит на ветру. Вышло противно и грубо. Он поморщился. — Тебя как звать-то, диво лесное?
— Твилин, а ты...
«Эльфийка, штоль? Не, не похожа...»
— А меня лучше не звать, — осклабился. — Но тебе разрешаю меня называть Фалар. Ну или как оно там произносится у эльфов, ты уж просвети, лапушка.
«Тви-лин... нет, все же чудесное имя. И девка чудесная. Если бы не рана от вил,  я бы с такой...»
Оборотень почесал лениво подбородок.
— Если я правильно поняла, что ты имел в виду, — его красавица задумалась, — то «ф» произносится как «пф». Но лучше оставь, как есть.
«Маленькая зануда!»
— Ведьмой ты не пахнешь, — отметил оборотень, принюхиваясь. — А на человека просто не похожа. Полуэльфийка?
Девушка лишь плечами пожала. Нет, не полуэльфийка.
— А откуда тогда такая заумная выискалась с фонетикой?
— Все тебе надо знать! — засмеялась. — От любовника ушла. Он смотритель императорской библиотеки, Златолесье изучает в часы досуга, вот и меня выучил.
«Ручки у тебя беленькие, сама ты вся тоненькая,  язык остренький, а по сути ты, диво лесное, ребенок ребенком. Аристократочка домашняя. От любовника ушла, как же...»
— От любовника — это хорошо. Ну их, книгочеев скучных, — снова осклабился, ладонью провел по коленочке дива. — Не для них такой бутончик набухал!
Лицо девушки перекосило гримасой отвращения, неуверенности, верно ли расслышала, и немалого удивления. Она отодвинулась от оборотня, а после и вовсе отошла от сундука подальше.
«Чтоб вам самим вилы воткнули, — с бесконечной тоской подумал Фалар, глядя на покинувшую его Твилин, — вонзили в зад по самые гланды. Такая девка, а я ни сесть, ни встать не могу, куда уж такую попридержать, чтоб не убёгла?..» 


***

Смотреть на нее было больно, но Фалар не мог оторваться. Следил за тем, как она расчёсывает густые волосы деревянным простеньким гребнем, как расшнуровывает  на боках и снимает шерстяное котарди, оставаясь в одной лишь тоненькой рубахе-камизе из льна. Руки у девушки мгновенно покрылись от холода гусиной кожей и задрожали, а губы она сжала так плотно, что теперь ее рот казался узкой щелью. Но одеваться обратно дева не спешила.
— Золотко, я, конечно, люблю решительных девочек, но предпочитаю раздевать их сам. Иди-ка сюда, заодно согрею.
Девушка скользнула по нему таким взглядом, что тело свело судорогой и отдалось болью в спину. 
«Ой-ой-ой, грозная какая! С характером!»
— Разведи в камине огонь пожарче. Вернусь скоро.
И снова сверкнула своими сумрачными глазищами. Фалар потянулся и сел на сундуке.

Твилин шла босиком по насту, порой проваливалась по щиколотку в снег, но продолжала путь с ровной спиной и гордо задранным подбородком. От широкой тарелки, полной испеченных грачиков, шел добрый аромат меда и сдобы — единственное, что скрашивало жестокий мороз, кусавший тело. Она обошла свою сторожку по широкой дуге, ласково ладонью касаясь каждого дерева, что оказывалось у нее на пути, и каждому шепча что-то приятное, а после опустилась на колени перед жарким пламенем у изваяния Миёлин. Мать Сущего глядела малахитовыми глазами в небо, моля о милосердии ко всем живым Винтара и Прядильщицу.
Эрель опустил голову, словно пытался разглядеть из-под повязки на глазах пришедшую к нему и Миёлин деву. Резчик по дереву одарил статую снисходительной улыбкой, казавшейся сейчас скорее печальной и ласковой, а не высокомерной.
Твилин, дрожавшая в домике, на улице раскраснелась щеками от мороза, перестала трястись в ознобе и будто вовсе не замечала холода. Она пела, щебетала о чем-то светлом и веселом Первым, и узкие шелковые ленточки, что она повязала на запястья, бились на ветру, пытаясь слететь, чтобы пропасть  в лесу.

Оборотень отлип от окошка и с наигранными кряхтением и стонами принялся заново растапливать печь.

Вернулась Твилин действительно скоро, стряхнула с одеревеневшего подола налипший снег, завернулась в плотное шерстяное покрывало и села так близко к огню, что еще чуть-чуть и пламя лизнуло бы ее лицо.
 — Это чо было-то, лапушка?
Его лесное диво подняло голову, повернулось личиком и хмыкнуло загадочно:
— Ветренницы.
«Ну да, ну да. Мне вот прям тут сразу все стало абсолютно ясно».
— Эт чо? — Девушка вновь принялась задумчиво разглядывать головешки в камине.
— Праздник такой. Равноденствие, — пальцами рассеяно провела по спутавшейся на ветру пряди. — Время начинаний, посвящений и гаданий на жениха.
— Себе нагадала?
В ответ она лишь хмыкнула.
— Тебе, кстати, лучше?
— Для тела, в котором дырок двадцать, мое работает довольно-таки сносно, — протянул, а после не удержался, — могу даже доказать тебе, если ты, золотко, улыбнешься.
Снова одарила таким взглядом, что свело судорогой мышцы.
«Колдунья, штоль?..»

— Ну так, диво лесное, — плюхнулся рядом, притянул девицу за талию ближе. — Нагадала себе жениха? Хорош я?
Твилин сжалась в комок, поджала нервно губы. 
«Что я сказал-то такого?» — Фалар скользнул недоуменным взглядом по Твилин.
Зажатая, пугливо нахохлившаяся и до жути нескладная, девушка, казавшаяся еще вчера взрослой, сейчас напоминала скорее потерянного ребенка. Она поджимала под себя замерзшие ноги, еще плотнее куталась в покрывало и косилась опасливо. Оборотень потянул носом воздух и понял. За запахом собственной крови, он не заметил тяжелого духа чужой боли и страданий. Да и запах трав, столь характерный для колдунов-целителей, отчасти забил вонь.
Для только пережившей окончательную магическую инициацию, его лесное чудо была даже слишком доверчива и спокойна.
«Во-она чо...— протянул мерзкий голосок в голове оборотня. — Свеженькая... Не, с такой надо поосторожнее, еще шибанет сырой магией, голова совсем работать перестанет. Она и сейчас-то не больно рабочая...»
— Слышь, перепелочка, тебе лет-то сколько?
— Шестнадцать.
«Мелкая еще».

— Мелкая. И что, правда ушла от любовника? — Она насупилась. — Нет. Не ушла, — покачал головой. — Из дома сбежала?
Она снова недовольно зыркнула.
— Ну, хватит меня взглядом пытаться воспламенить. Не горючий я. А по тебе и так видно, что домашняя: ручки нежненькие, на ногах мозолей нет, да и ведешь ты себя, как аристократочка манерная. Деревенские девки сразу в ор с матершиной или ноги раздвигают, а ты все морщишь нос и молчишь, чтобы не оскорбить. Выходит, либо из дома сбежала, либо потерялась.
Твилин отвернулась, поджала дрожащие губы, а потом расхохоталась навзрыд, истерично и зло, рукавом утирая выступающие слезы.
— Послушай, волчара, — голос ее звучал глуше и грубее, чем раньше, — не лез бы ты в то, что тебе не понравится. От любовника я ушла, из дома сбежала или потерялась — не все ли равно? Я не читаю тебе нотаций за то, что ты девок по углам зажимаешь. Не укоряю за то, что могильником от тебя за пол-лиги тянет. Так и ты оставь меня в покое! — и как-то совсем жалобно закончила:
— Я же почти забыла...
Она спрятала лицо в ладонях и тяжело вздохнула.

***
Оборотень выходил из сторожки и возвращался. Натаскал хвороста, наполнил бочку до краев водой. Он даже согрел на горячих углях молоко — ненавистное, напоминавшее о детстве, грязном, полном насмешек и горечи, — столь необходимое Твилин, так и не сдвинувшейся с места за все это время.
— Попробуй только не выпить, — проворчал Фалар, почти впихивая в ладони девочки чашку. — И это... не дуйся. Я помочь хотел. Лес этот хорошо знаю.
Девица печально улыбнулась.
— Я тоже. Это мои земли. — Фалар нервно сглотнул, вдруг осознав, кто перед ним сидит. А после пожалел, что не остался подыхать на морозе. — Что? Сразу растерял смелость?
Твилин покрутила кружку, прежде чем поднести ко рту. Задумалась о чем-то своем, а после кисло улыбнулась мыслям.
— Искать меня все равно не будут... И вообще... Признаться, я надеялась, что ты меня ночью придушишь, оберешь и исчезнешь отсюда. В деревню пошла просить, чтобы по старому обычаю закопали меня заживо на хороший урожай. Мою двоюродную бабушку много лет назад так хотели пожертвовать. А староста мне отказал. У виска покрутил и велел домой идти. И тут ты. Думала, что хоть на тебе кончится все. А видишь, не вышло... — допила залпом молоко, вытерла аккуратно губы. — Видимо, все не так просто. Придется как-то жить дальше, — покосилась на замершего в нерешительности оборотня. Протянула ладонь. — Ирондель Сатакьели.
«Не перепелочка... — кольнуло мягко, — а все равно птичка...»
— Шакал, — прокашлялся. — Начинаем новую жизнь в честь Ветренниц? — Птичка отсалютовала пустой кружкой. — Ну... тогда расскажешь об этом рав-но-ден-стви-и?
— Почему нет? — улыбнулась.


Примечания:
Ветренницы — https://www.surgebook.com/Schwalbe/book/eya-chelovek-mag-i-zver/prazdniki-vetrennitsy 
Котарди — верхнее платье по фигуре, расклешенное от бедра.
Камиза — нижнее платье-рубаха.
Человеческие жертвоприношения — редкость и крайняя мера.