Возрожденный молнией

Глава 1. Точка невозврата

— Пишешь ты, Верстовский, круто. Сравнения подбираешь просто отпад. Зачитался я твоим творчеством.

Человек, что сидел в большом кожаном кресле у камина был вовсе не из тех, чье мнение могло польстить мне. Вальяжно развалившись, как хозяин, он положил руки на подлокотники с искусно вырезанными львиными мордами.  В узких темных глазах плясал бесовский огонёк. А у меня в солнечном плетении пульсировал и собирался страх. Но всеми силами я пытался держаться уверенно.

— Но вот одно но, — продолжил незваный гость. — Тебя ведь предупреждали. Предупреждали по-хорошему, чтобы ты эту статью не писал. Не публиковал.  Ты почему не понял? Вот что скажешь на это?

— А я, Джунгаров, не нуждаюсь в чьем-то разрешении, — ответил я, сглотнув комок в горле. — Пишу то, что считаю нужным. И никто мне не указ.

Понимал, что так нахально разговаривать с этим криминальным мордоворотом мне никто не позволит. Но дело было сделано. Статью я написал и мой главред Коломийцев поставил ее в номер. Обратного пути уже не было.

За моей спиной, у двери, истуканами застыли «шестерки» Джунгарова — парочка крутых парней. По внешнему виду ничем не примечательные. В темно-серых костюмах. Чем-то похожи друг на друга — тёмный бобрик волос, лица широкоскулые, плоские носы, узкие щели глаз. Но было в них что-то такое, что пугало до полусмерти. Безжалостное равнодушие роботов.

Но как эта банда смогла проникнуть в дом? Просочиться через все охранные системы, которые понавтыкали здесь, в элитном коттеджном поселке? Который находился под пристальным вниманием ФСБ — большие шишки жили тут. Даже GPRS-приемники здесь не работали. При пересечении границы охранной зоны отключались видеокамеры в мобильниках. Значит ли это, что весь этот спектакль разыгран с согласия главного «дирижёра»?

— А вот скажи. Зачем ты это пишешь? — Джунгаров играл со мной как кот с полузадушенной мышкой. — Тебя кто-то просит. Заставляет?

— Тебе не понять. Есть одна вещь. Совесть называется.

— Ах, совесть, — протянул он с нескрываемой издёвкой. — А вот значит, умыкнуть у Верхоланцева женушку тебе совесть позволила. Да? И жить в доме, который он подарил — тоже.

Он сделал широкий жест, словно брал в свидетели роскошную обстановку гостиной —  чего только стоила картина над камином, написанная учеником Рубенса — Эразмом Квеллином младшим. Подлинник! С этими самыми кракелюрами — трещинками, что появляются со временем на старых полотнах. И парочка бра, каждое на изящном бронзовом основании, украшавшие стену над диваном, отделанным тисненной кожей светло-кофейного цвета. И такие же кожаные кресла с гнутыми ножками. Низкий квадратный столик с толстой мраморной столешницей на круглом паласе песочного цвета. Стены, украшенные лепниной, с имитацией плоских колонн. И, конечно, шикарная люстра с двенадцатью абажурами и хрустальными висюльками, свисавшая из куполообразного живописного плафона. Всё это давило на меня, будто я жил в музее. В испарениях старого дерева, лака, пыли, которой пропиталась старинная мебель, даже дышалось тяжело. И я не хотел сюда переезжать, в «золотую клетку», дом, подаренный Верхоланцевым. Но что я мог предложить Милане Рябининой, кинозвезде с офигенными гонорарами? Мою скромную однокомнатную квартирку, оставленную бабушкой? 

— Зато я никого не убивал, — с вызовом бросил я.

Джунгаров издал горловой звук, смахивающий на клекот, покачался в кресле, сцепив пальцы на колене. И смерил меня таким взглядом, что продрало морозцем и ладони покрылись испариной. Меня уже подташнивало от его дешёвой театральности. Актёр из него был никудышный, но он-то думал, что блистал, будто какая-нибудь примадонна на сцене академического театра.  

— А Розенштейн? Ты думаешь прихлопнул его. Вместе со своим дружком Владом. И всё шито-крыто? Не-е-е-т, — ухмылка обнажила кривые и редкие зубы — на хорошего стоматолога Джунгарову явно было жалко бабла. — Нам доподлинно известно, что это ты всё организовал. И кто тебе помог это все сделать — мы тоже знаем.

— Розенштейн был мразью, последней сволочью. И получил по заслугам. Но я не убивал его. Он сам сдох. От страха.

— Значит, ты, Верстовский, решаешь, кто мразь, а кто нет? — похоже он даже не слышал, что я говорю, наслаждаясь собственным выступлением. — Я так понимаю? Взял на себя полномочия Бога, так сказать. Хочешь, значит, разоблачать тех, кого мерзавцами считаешь, — взял со столика журнал, раскрыл и с выражением прочитал: «И выбрали для этого бесчеловечного эксперимента самых беззащитных, самых слабых — детей-сирот. Чтобы манипулировать их ещё неокрепшим разумом, делая инструментом, на котором можно будет сыграть потом любую самую извращённую мелодию, какую только душа пожелает. Впрочем, разве есть у таких людей душа? Разве могут они вообще называться людьми после этого?» Какой слог, какой пафос!

— Тебе-то что за дело, Джунгаров? — я старался держаться уверенно и спокойно, хотя ноги предательски подкашивались. — Это же о компании, которая создает лекарство. Для детей. Якобы. А ты-то тут при чем? От кого ты вообще явился-то сюда?

— Ну зачем ты такой грубый, Олег Николаевич? Невежливо ведешь себя. Я тебе ничего плохого не сделал. А ты вот так меня привечаешь. Нехорошо. Ой, нехорошо.