Я обрываю крылья феям

VIII.

Но маэстро поймал скрипку. Иначе и не могло быть. Разве мог он допустить смерть своего сокровища? Он поймал ее почти у пола и молча поставил. Больше он на меня не смотрел, и я пожалела о содеянном. Я устыдилась своей потери контроля и уже хотела молить его о прощении, уверять, что он не должен во мне разочаровываться, что я не так плоха. Но все, что я могла, это стоять, поджав губы, и хотеть провалиться прямиком в преисподнюю. Я не решалась шелохнуться, но он тоже замер и разглядывал скрипку, будто увидел ее впервые. Потом он неожиданно пробормотал что-то неразборчивое, и у меня хватило наглости переспросить. В ответ маэстро вдруг ударил рукой в стену.

— Ты не помнишь! — крикнул он. — Ты ничего не помнишь!

В тот миг передо мной предстал совсем иной человек, не тот, что завораживал меня мелодиями, не человек даже, а зверь. Он со всей силы пнул дверцу старого шкафа, и она беспомощно сорвалась с верхней петли. Он еле слышно заскулил, крепко сжимая зубы, и прислонился спиной к стене. 

Я не знала, что делать. Кинуться к нему? Прижать к груди, прижимать, прижимать, прижимать... И до скончания лет обещать, что все будет хорошо. Покрывать руки дрожащие поцелуями, прикасаться к щеке разгоряченной. И навсегда быть рядом, вдыхать родной запах...

Если могут ноги носить человека сами, то это они подвели меня к нему. Если могут руки без нашей воли дарить тепло, то это они легли на его шершавую щеку. Как же давно ты брился, мой родной, мой близкий и такой далекий?

Он вздрогнул, но глаз не поднял. Так и стоял, согнувшись, а на висках энергично пульсировала вена. 

Сердце сжималось от боли, обиды и злости на себя, и я прошептала:

— Прости меня.

Мгновения, что он не реагировал, растянулись на вечность, разрыли целую пропасть в моей душе, вывернули ее, сжали, заставили думать, что потеряла его навсегда. Но он вдруг ожил — поднял глаза и пронзил меня их болью.

— Простить? Я давно простил.

Это не то, что я ждала услышать. Отдергиваю руку, как от пламени, и смотрю на него, читая смысл в его глазах. Но они лишь твердят о муках, просят помощи. Он стоит все так же, согнувшись, заглядывает в глаза снизу, а я не могу придумать, куда сбежать от колкости его взгляда. 

— Как? — говорит он.

С трудом. С хрипотцой.

— Как мнне тебя отпустить? Ты обещала исчезнуть, раствориться, не существовать больше. Но сама напоминаешь, бередишь раны. Играешь, смеешься надо мной, будто я манекен бездушный.

Я мотаю головой, из последних сил пряча обиду подальше.

— О чем ты говоришь? 

Но он не слышит. Словно ума лишился. Мой маэстро только телом рядом, а вглазах танцуют призраки прошлого. Как полоумный твердит:

— Ты обещала не быть жестокой. Ты говорила, что я забуду, что все пройдет. Ты обманула меня. Ты видишь? Я помню. Я все еще помню. А ты — нет. Зачем же тогда лезешь в мою жизнь? Если сказала, что это конец, так закончи свою казнь! Уходи! Прочь из моей жизни!

Последние слова кричит в лицо, дрожит от злости, лицо красное, но в глазах слезы. 

И я не могу больше видеть его отчаяния, не могу тонуть в обиде и непонимании. Что я сделала? О чем он говорит?

Я срываюсь с места, обуваюсь как попало и покидаю свой придуманный рай.