• Литнет
• Литературные блоги
• Дама с вуалью

Дама с вуалью

Сперва я назову стихии: твой голос, твои руки, твои губы. Разве был бы я, если бы не было тебя.

Поль Элюар

Её он приметил сразу. Единственная женщина в типично мужском месте, она выделялась и манила взгляд, как благоухающая роза, возвышающаяся над навозной кучей. С одной стороны, присутствие дамы, да ещё и одной, да ещё и в таком месте, да ещё и в такое время суток, да ещё и в такой одежде, выдававшей в ней наряду с манерами благородное происхождение, должно было, как минимум, вызвать у него недоумение, смешанное с настороженностью. Но неистовый вопль сердца зачастую заглушает своей мощью вкрадчивый шёпот разума.

Ну, находится здесь и находится, важны не причины, а перспективы. Так, во всяком случае, за вычетом сентиментальной шелухи, можно было сформулировать его мысли в тот миг, когда он её увидел. И его даже не насторожило, почему никто из присутствующих не бросает взгляды в её сторону. Подобная женщина должна была своим видом пленять сердца и притягивать взоры. Но вместо этого редкие посетители «Приюта художника» сидели тесными кружками, курили, выпивали и, не стесняясь присутствия благородной леди, вели вульгарные разговоры, касавшиеся в основном тем, достаточно приземлённых.

Подобное необычное название провинциального кабака объяснялось довольно просто. Когда-то в этом месте располагалась художественная галерея, владелец которой в отчаянной попытке привить народным массам любовь к прекрасному решил приманивать посетителей посредством выпивки. В результате чего помещение естественным образом превратилось из галереи с алкоголем в кабак с картинами, ставший излюбленным местом для представителей местной богемы, а также своеобразным притоном для алкоголиков тонкой душевной организации.

Здесь, как и в любом обычном кабаке, можно было приобрести разбавленное пойло, дешёвое и сердитое, как проза жизни, но имелись и ощутимые отличия. Владелец имел обширную коллекцию действительно редкого и выдержанного алкоголя, который он из принципа не соглашался наливать кому-либо за деньги, но мог им запросто наградить в одном из двух случаев. Посетитель либо должен был предоставить заведению в подарок некое произведение искусства, пришедшееся по вкусу хозяину (и проще всего в этом плане было сочинить стихотворение, поскольку написание той же картины всегда требовало времени и материалов, а берущий за душу экспромт порой порождался даже не самым трезвым умом), либо должен был доказать хозяину обширный уровень познаний из области искусства, ответив на один из его многочисленных вопросов. Посетителя могли спросить, кто был автором «Пещеры Трофония» (являющейся одной из самых известных опер Антонио Сальери), кем была написана «Даная» (Рембрандта), события из жизни каких известных писателей легли сначала в основу романа «Дама с камелиями» Александра Дюма-сына, а затем и оперы «Травиата» Джузеппе Верди, написанной по её мотивам; ну и так далее, и тому подобное.

Как бы то ни было, в этом месте в основном ошивались исключительно мужчины, а женщины либо изредка приходили и уходили вместе с кем-то за компанию, либо были шлюхами, искавшими возможность подработать.

Ни к первой, ни, тем более, ко второй категории загадочная незнакомка, судя по виду и обстоятельствам, никак не могла относиться. Словно бы ощутив на себе его взгляд, она повернула голову — неторопливо и грациозно, будто бы чёрный лебедь. Её лицо, благородное и молодое, казалось прекрасным даже сквозь завесу тёмной вуали.

Поскольку женщина сидела в одиночестве и не отводила от недавно появившегося художника оценивающего взгляда, словно бы ожидая от молодого мужчины проявления инициативы, он решил не упускать своего шанса и решительной походкой направился к её столу. Внешне он выглядел сдержанным и совершенно невозмутимым, но сердце его в этот миг отбивало чечётку. Мужчина молчал, женщина не говорила, не сводя с него любопытного взгляда, и, словно бы опомнившись, он, наконец, спросил:

— Вы не будете против, если я составлю Вам компанию?

Несколько человек за соседними столиками бросили в его сторону удивлённые взгляды, но тотчас же потеряли к нему интерес, вернувшись к прерванным обсуждениям своих половых сношений с матерями текущего положения дел в стране и сексуальной ориентации виновных во всём этом властей.

Тем временем дама в вуали никак не реагировала на вопрос, поэтому, выждав некоторое время и приняв молчание за знак согласия, художник занял свободное место напротив и подозвал к себе официанта.

— Надеюсь, Вы не будете возражать, если я угощу Вас бокалом вина? — пытаясь разговорить молчаливую собеседницу, с надеждой в голосе поинтересовался мужчина. И вновь — тишина. Естественно, заказывать нечто подобное тому, что без зазрения совести вливали в свои желудки сидевшие за соседними столами завсегдатаи, было бы просто неудобно перед леди. Но, с другой стороны, леди сама выбрала для себя подобное заведение. Тем не менее, предложить хороший напиток и заодно произвести приятное впечатление своей эрудицией было бы совсем не лишним. Поэтому художник попросил заставившего ждать себя официанта обратиться к владельцу за вопросом. Неторопливо потирая кружку о край фартука, хозяин наклонил голову, тихо хрустнул затёкшей шеей и громко спросил между делом:

— Кто написал «Портрет четы Арнольфини»?

— Ян ван Эйк, — успокоившись, услышав лёгкий вопрос, ответил живописец. Отложив дочищенную кружку в сторону, владелец кабака удалился в свой погреб и вскоре вернулся, поставив на стойку бутыль, покрытую налётом благородной плесени. Спешно откупорив вино, официант прихватил бокал и, преодолев незначительное расстояние, поставил на стол перед победителем сегодняшнего розыгрыша.

— А можно ещё один бокал? — деликатно намекнул тот, внутренне поражаясь бестолковой бестактности работника, но не желая устраивать некрасивую сцену при даме.

Слегка удивившись, тот пожал плечами и вскоре принёс второй бокал. Оставив его на столе, официант поспешил прочь, а художник со всей галантностью разлил дорогое вино по бокалам, предложив один даме. Та удостоила его взглядом, но тем не менее не притронулась.

— Заранее прошу прощения за возможную бестактность, но всё-таки я не могу не задать Вам вопрос: что такая обворожительная женщина как Вы делает в таком месте как это? — не оставляя надежды разговорить незнакомку, продолжил тот. Мужчины за соседними столами прервали разговоры, а некоторые — о чём-то даже зашептались, искоса глядя на него. Даже вислоусый владелец заведения — и тот поднял лицо от счётов, озадаченно посмотрев в сторону стола с художником и его молодой чаровницей. Но живописец был слишком увлечён своим неожиданным свиданием, чтобы обращать внимание на подобную реакцию, которая, как минимум, должна была показаться ему очень странной.

— Так, всё-таки, откуда Вы? Раньше я Вас здесь не встречал, — покачивая вино в бокале, продолжил выпытывать мужчина. И снова ответом ему была тишина.

— А! — зажёгшись внезапной догадкой, творческий интеллигент хлопнул себя по лбу. И как же он раньше-то не догадался? Должно быть она — иностранка. В таком случае она просто может не понимать ничего из того, что он говорит. Это, по крайней мере, объясняет её молчание. Хотя, с другой стороны, не знать языка и быть полной дурой — вещи всё-таки разные. Ведь какие-то вещи должны быть понятны и безо всякого перевода. Но ладно, спишем на другую культуру и аристократические замашки. В таком случае, вероятно, она находится здесь, потому что заблудилась и не нашла, где переждать.

Загадочная женщина улыбнулась, словно бы она умела читать его мысли. Это был первый добрый знак.

— Тост! Ваше здоровье! — произнеся банальный тост и так и не дождавшись от неё какой-либо реакции, он медленно осушил бокал. Немногочисленные посетители, странно поглядывая, ожидали развития событий.

— В такое время суток опасно бродить по улицам в одиночестве. Если Вы не возражаете, я мог бы составить Вам компанию, — ощущая себя бабочкой под лупой по причине этого пристального внимания, прошептал он. Конечно, с одной стороны, он испытывал некую неловкость, с другой — понимал, что весь этот сброд всего лишь ему завидует, поскольку им, с их манерами, уж точно ничего не светило с такой роскошной красоткой.

Словно бы понимая его слова, дама слегка кивнула, но и это проявление чувств было наиболее активным действием с момента улыбки. Тем временем к бокалу она по-прежнему не прикасалась. Но оставлять дорогое и редкое вино на растерзание кабацким стервятникам, способным вылакать задарма даже ослиную мочу, он не желал даже ради прихоти всех аристократок мира, поэтому был вынужден осушать бутылку в гордом одиночестве. Как бы то ни было, такую вещь не стыдно подать на стол даже королеве Британии или Папе Римскому, поэтому притворная церемонность казалась неуместной: это был его приз, он честно его заслужил, и если с ним не хотели разделить радость его пусть и маленького, но триумфа — он не настаивал. Пусть ей же будет хуже.

— Ну что, теперь мы можем идти? — покончив с вином, спросил он, не теряя надежду, что его, может быть, всё-таки понимают. Дама кивнула вновь. Поднявшись, художник поставил свой стул на место и, обойдя стол, галантно помог даме встать. Завсегдатаи кабака смотрели за его действиями с напряжённым интересом, но эти причудливые взоры не были похожи на завистливые взгляды ревнивцев. В них явно читалось что-то другое, не вполне очевидное, но только не это. Не забивая этим голову, и без того плотно залитую добротным вином, живописец помахал рукой хозяину кабака, сопровождая даму к выходу.

Проводив его взглядами и дождавшись, когда тот скроется из виду, — завсегдатаи тотчас же загалдели так, что стало слышно даже снаружи, но он был настолько сосредоточен на других мыслях и чувствах, что не стал вслушиваться и придавать этому значение. Странные люди. Возможно, всё дело в какой-то особенной атмосфере творческого кабака? Не суть важно.

Как бы то ни было, уличная прохлада постепенно начала его отрезвлять, заставив плотнее запеленаться в свой тонкий не по погоде плащ. Первое время в его сознание закралась джентльменская мысль накинуть плащ на плечи незнакомке, но налетевший порыв ветра, пробравший до самых костей, склонил чашу выбора в сторону варианта «фигушки». В конце концов, та сама была виновата, что разгуливает непонятно где и непонятно с кем, одевшись не по времени года. Всему есть разумные пределы. И с дамы хватит и того, что без его сопровождения она давно попалась бы в лапы какого-нибудь вора, грабителя, убийцы или насильника. Хотя, по большому счёту, одно совсем не исключало другое.

— Наконец мы одни, — желая оживить молчаливую прогулку по тускло освещённым поздним улицам с засыпающими окнами домов, наконец произнёс он. Прекрасная незнакомка по-прежнему молчала, но, во всяком случае, согласилась пойти с ним под руку.

— Вы ведь понимаете меня. Так и будем играть в молчанку? — полушутливо спросил он, не забывая осматривать окрестности, выискивая припозднившихся бродяг. Тем не менее, почти все нормальные люди, судя по всему, в это время уже видели пятый сон.

Спутница молчала, и художник уже был готов поверить в то, что она и в самом деле немая, как вдруг она впервые за всё это время подала голос.

— Какая чудная ночь, — чудесным мелодичным тоном, который хочется слушать и слушать даже в том случае, когда его обладательница произносит всякие глупости, она с вдохновением и радостью произнесла эту фразу. И сделала это так, словно бы просто размышляла о чём-то своём, не замечая своего отважного сопровождающего.

— А? — растерявшись, но тотчас же спохватившись, живописец кивнул. — Да, хороша.

На самом деле, ночь, на его скромный взгляд, была самая что ни на есть обычная. Ещё и излишне дуло, грозя простудить. Но не станешь же, в конце концов, затевать из-за этого спор и портить кому-то хорошее настроение, раз это не получилось даже у такой отвратительной холодной ветреной погоды.

— Так, значит, Вы всё-таки разговариваете, — пытаясь вытянуть из собеседницы что-то ещё, мужчина спохватился, только сейчас осознав, что не спросил, куда её проводить. Тем временем спокойный, пусть и не блещущий красотами недолгий путь привёл их к самому порогу его непримечательного с виду дома-мастерской. В массивной бочке со стоячей водой, находящейся прямо под водостоком возле дома, копошились головастики. Величавый шпиль большого старинного здания напротив — пронзал преддождевое небо. Прямо под зданием располагался памятник неизвестному: с обтёршейся надписью и отвалившимся лицом, он являлся загадкой, поскольку даже городские хроники, частично уничтоженные во время военных действий, не сохранили упоминаний о человеке на монументе. Неоднократно выдвигались предложения снести это уродство, не вносящее красоты в облик города, но многие жители настолько к нему привыкли, что были однозначно против сноса и время от времени оставляли у памятника цветы. На взгляд художника, памятники имело смысл ставить только для тех несчастных, кого могли позабыть без подобных ухищрений — в противном случае это было чем-то вроде протеза, заменявшего законное место народной любви. Исключение составляли памятники, олицетворявшие не каких-то конкретно взятых людей из плоти и крови, некогда ступавших по бренной земле, а что-то менее персонифицированное, либо отвлечённое, как, например, статуи мифологических персонажей или сооружения в честь целых групп людей, например, не конкретно взятого военного героя, а солдат-героев вообще. Сухое обнажённое дерево, установленное посередине освещённого перекрёстка, напоминало диковинного спрута, простершего свои узловатые щупальца прямиком к беззащитной луне.

Словом, примет для обнаружения мастерской хватало в избытке.

— А вот и преддверье моей холостяцкой обители, — делая приглашающий жест рукой, сообщил он. — Прошу прощения, я просто замечтался и сам не заметил, как привёл Вас к себе домой. А всё-таки куда Вам на самом деле нужно? Где вы остановились?

На местную жительницу она не походила никоим образом, поэтому мысль о том, что это не иначе как гостья, потерявшая неизвестно что в подобной дыре, показалась ему вполне здравой. Её реакция несколько его озадачила, хотя и была скорее внезапной, нежели совершенно неожиданной.

Звонко и мелодично рассмеявшись, она серьёзно, но с теплом произнесла:

— Я живу там же, где и Вы.

Мужчина расценил это не иначе, как намёк. Ну, что же, возможно — ночь и в самом деле была чудная. В конце концов, все взрослые люди, которые знают и понимают, чего и почему они хотят.

— Что ж, если так, то значит — мы уже пришли, — сгорая от нетерпения, он суетливо достал связку медных ключей, едва не уронив её во мраке себе под ноги, и, от спешки провозившись у замка больше обычного, распахнул невзрачную дверь, приглашая даму пройти вперёд.

— Можете чувствовать себя как дома, — гостеприимно предложил художник, организовав в помещении свет и поспешив разобрать наиболее явные признаки творческого беспорядка.

— Я и так уже дома, — напомнила гостья, не бросаясь, как это обычно бывает с большинством посетителей, разглядывать его эскизы и полотна.

— Ах, да, что это я, конечно, — подыгрывая, согласился он, постепенно принимая правила игры и чудачества незнакомки. В конце концов не только художники имеют право на странности. Тем временем уборка виделась в данный момент делом настолько пустым и бессмысленным, что проще было бы расчистить за это время авгиевы конюшни; поэтому, избавившись от вопиюще хрюкающих деталей обстановки, живописец поспешил уделить внимание даме.

— Я мог бы накрыть на стол, две минуты, — заверил он, перекладывая со стола на пол банку с кисточками и промасленную тряпку.

— Благодарю Вас, я не голодна, — деликатно отказалась красавица, в очередной раз наградив художника улыбкой, от которой у него замерло сердце. Ну, хорошо, не только, и даже не в первую очередь из-за улыбки, но, как бы то ни было, в том числе.

— И всё-таки я настаиваю. Мне, право, неловко. Отужинайте со мной. Ведь там, в «Приюте художника», Вы даже не удосужились попробовать такого отменного вина. И, надо сказать, Вы многое потеряли, — с полушутливым сожалением вздохнул он.

— Ну, раз уж Вы так настаиваете… — дама игриво подняла руки, подобно солдату проигравшей армии, сдающемуся на милость победителя.

— Раздевайтесь, располагайтесь, я скоро приду, — пообещал он и, вынужденно предоставив гостью самой себе, наведался в свой скромный погребок. Встревоженные тараканы разбежались, прячась по щелям и трещинам, нехотя оставив свою братскую трапезу. Прилипшая немытым дном, бутылка портвейна оторвалась от полки не сразу. Часть еды прогнила. В остатках пищи копошились насекомые. Из чайника пахло застоявшейся тухлой водой. С края полки стекала какая-то жидкость. Она нестерпимо воняла. В углу каморки стояла гостевая кровать, простыни на которой не менялись уже больше месяца. На серой нестираной простыне виднелись засохшие следы крови, и владелец даже не помнил наверняка, откуда они там взялись.

Тем не менее, собрав всё то, что было не стыдно подать на стол, и наскоро протерев донышко бутылки, живописец направился прямиком к гостье, но, не дойдя, застыл и дёрнулся, словно бы от разряда гальванического тока.

Портвейн разбился вдребезги, составив компанию следом упавшим тарелкам. Как оказалось, гостья приняла предложение раздеться предельно буквально, не ограничив себя манто и дамской шляпой с вуалью.

Забыв обо всём на свете, мужчина впился взглядом в её обнажившуюся натуру и, не в силах более себя сдерживать, сделал то, о чём мечтал с самого начала их встречи. А именно — сорвав полотно с холста, взял в руки краски и кисточку, начав уверенно накладывать мастерски отточенные плавные мазки.

Потеряв ощущение времени, он самозабвенно писал, выводя затейливые узоры вплоть до самого утра, пока крики первых петухов не вернули его к реальности. К этому времени работа уже была практически завершена.

— Уже готово? Мне уже можно посмотреть? — сохраняя неизменную на протяжении всей ночи позу, спросила незнакомка.

— Почти. Наберись терпения, осталось совсем немного, — заверил художник, нанося завершающие штрихи, и, глубоко вздохнув и протерев уставшие глаза, отложил на время кисточку. — Так понимаю: теперь вместо ужина придётся делать завтрак. Кстати, хотел подписать, но вспомнил, что не знаю, как тебя зовут.

— А как бы ты меня назвал? — кокетливо поинтересовалась натурщица.

— Ну… — окинув её взглядом в очередной раз, художник призадумался. — Ну, скажем, Аврора. «Утренняя заря».

Мужчина указал за окно, где, торжествуя над трупом старого дня, из рассеянного мрака восставал его молодой победитель.

— Аврора, — пробуя имя на слух, произнесла она. — Пусть будет Аврора. Мне кажется, мы оба сильно устали. Пора бы и отдохнуть…

…Счастливые не замечали часов, дней, недель, месяцев, и вскоре дождались начала нового года. Проводя вместе всё время, они понимали друг друга не то что с полуслова, но, казалось, буквально с полумысли. С утра и до вечера он писал её, а она позировала ему, прекрасная и загадочная, как в самый первый вечер их знакомства. Он почти ничего не знал о ней, за исключением тех разрозненных сведений, которые она сама порой сообщала, время от времени приоткрывая вуаль своей тайны. Но слабо верилось даже и в это. Тем не менее, он доверял ей и считал, что знает достаточно: она — это она, он — это он, их обоих связывает великая сила любви, и прочее есть не более чем излишняя шелуха.

Целиком и полностью поглощённый Авророй (настоящего имени которой он по-прежнему не знал, да, в общем-то, и не хотел знать), художник сделался ещё большим затворником, чем слыл до этого. Перестав посещать даже «Приют художника», он извинялся перед немногочисленными приятелями, объясняя, что теперь уже стал всецело занят семьёй и бытом. Этот период отличался наибольшей художественной плодовитостью, и круг постоянных нанимателей стал постепенно увеличиваться. Когда живописца спрашивали о том, что вдохнуло в него доселе невиданный энтузиазм, тот улыбался и отвечал полушутя, что никакого особого секрета тут нет — просто он недавно женился на собственной музе.

Одни считали его гением, заявляя, что ему простительны странности и причуды; другие принимали за ненормального, не стесняясь обзывать так публично; а третьи называли его любителем пускать пыль в глаза, создавшим себе специфический творческий образ. Как бы то ни было, когда он прогуливался с любимой, — люди оборачивались и начинали шептаться вслед. Мелочные, завистливые и склочные.

За годом следовал другой. Влюблённые не спешили узаконить свои отношения и вообще лишний раз не показывали носа из мастерской, трудясь с неугомонностью пчёл. Живописец не мог нарадоваться на свою ненаглядную избранницу, прекрасно понимая, что второй такой ненормальной, способной с таким пониманием разделять его надежды и чаяния, не может быть в природе. И казалось, что его радость уже не может быть большей, пока в их семье не появилось крошечное солнышко, малыш, которого отец любил подолгу раскачивать на руках и в люльке, а убаюкав — писать с натуры.

Но самый сладкий сон рано или поздно отступает под натиском кавалерии пробуждения. Не исключением был и этот.

— Нам нужно поговорить, — печальным тоном промолвила Аврора, кормя младенца грудью. — Ты — замечательный человек и подарил мне немало счастливых минут, но больше так быть не может. Я благодарна тебе, что ты подарил мне радость жизни во всей её светлой палитре, но я не могу, не имею права выстраивать собственную жизнь ценой твоей.

— О чём это ты? — не понимая, произнёс человек, сделавшийся за последнее время самым известным и востребованным художником в городе, даже несмотря на возникшую репутацию городского сумасшедшего. Кончив писать картину, он отложил кисти и подошёл к своей женщине.

— Ты, может быть, не замечал и не осознавал этого, но зато — осознали и заметили другие, — со вздохом продолжила она.

— Что «не замечал»? Чего «не осознавал»? Прошу, выражайся яснее, — попросил уже привыкший к её чудачествам художник.

— Дело в том, что меня нет. И никогда не было. Во всяком случае — физически, — всё так же печально и странно проговорила она, повергнув мужчину в полнейшее недоумение.

— У тебя что, температура? Как это вообще понимать? — шутка начинала переходить всякую черту, и представитель богемы начинал уже всерьёз беспокоиться о душевном благополучии Авроры.

— К сожалению, это не шутка, и я — не сошла с ума, — отвечая на его невысказанные мысли, вздохнула Аврора. — Да и как может сойти с ума та, которой нет? А теперь прошу меня, выслушай серьёзно и не перебивай. У тебя никогда не было любимой по имени Аврора, и она никогда не рожала тебе сына. Я — всего лишь осколок твоей собственной психики, у которого получилось в какой-то момент принять оформленную визуализированную форму и обрести самосознание. У меня есть доступ к твоей памяти, ощущениям, чувствам. Я познаю мир через тебя. Чувствую вкус еды, которую ты ешь, и вина, которое ты пьёшь. Ароматы цветов, которые ты вдыхаешь. Чувствую твою радость и боль, удовольствие и страдание. Ты — видел и чувствовал лишь то, что хотела я, не видя и не чувствуя того, чего я не хотела. Я люблю тебя и дорожу тобой. И именно поэтому я должна тебя оставить и отпустить. Раствориться и навеки остаться частью тебя, чтобы ты был счастлив за нас обоих.

— Солнце моё, что за чушь ты несёшь? Как вообще этот бред возможно выслушивать всерьёз? — цепляясь за тростинку надежды, вопрошал художник.

— Увы. Я хотела бы быть иной — человеком из плоти и крови. Но я — всего лишь фантом, мираж, частица твоего собственного сознания. За всё время, что мы были вместе, я ни разу не подняла бокала вина, не откусила кусочка яблока, не прикоснулась к тебе… — с тоской и болью выдохнула она. Словно почуяв неладное, ребёнок заплакал, и женщина принялась с любовью и заботой его раскачивать, тихо произнося успокаивающие слова.

— Но погоди, а как же все те ночи, что мы провели вместе, те светлые дни, когда мы гуляли, взявшись за руки, плавали по озеру на лодке или вырезали на нашем дереве признания в любви? — держась за колотящееся сердце, отказывался соглашаться мужчина.

— Милый мой, всё это тебе всего лишь показалось. К сожалению. И хотя я очень, очень сильно люблю тебя, ты — моя жизнь, а я — часть тебя, подобно ребру… — казалось, она хочет выразить всю боль и любовь в одной фразе, но не знает, как верно её сформулировать. — Я мечтаю лишь об одном — чтобы ты был счастлив. Но я не могу тебе это дать. И поэтому должна уйти. Будь счастлив, любимый…

Приблизившись, она коснулась своими губами его губ и медленно, подобно тому, как утренний сумрак исчезает в лучах рассвета, растворилась в воздухе, как и задремавший в её руках ребёнок. Пребывая в таком потрясении, какое только возможно в подобных обстоятельствах, художник прошёлся по комнате, не замечая, как роняет, разливая, краски, опрокидывает холсты и стулья. Держась одной рукой за стену, вдоль которой были развешаны всевозможные картины с Авророй и ребёнком, запечатленными вместе и порознь, он прошёл в детскую и, глядя на пустую колыбель, тихо подошёл и принялся раскачивать её, заливаясь слезами.

Ну как же, как же их не было? Как могло их не быть? Ведь они играли, любили, дружили, оставив отпечаток в его сердце и душе. Как могло их не быть, когда он всё чувствовал и осознавал — даже не столько физически, сколько душой. И пусть они даже были нереальными для всех остальных — они были реальными для него.

Почему она не посчиталась с тем, чего желает и хочет он? Почему она не спросила, что нужно ему, решив всё за двоих? По какому праву она могла так поступить? Из эгоизма? Или всё-таки из любви?

Вернувшись, он сел у стены и, обхватив голову руками, рассмеялся в голос. Вскоре смех перешёл в крик, а затем — мужчина вскочил и, схватив с тумбочки банку скипидара, запустил ею в стену.

Пройдя по комнате, он просматривал картины — всё, что осталось и служило живым свидетельством того, что это не было лишь сном и фантазией, — и словно бы наблюдал со стороны всю историю их любви и совместной жизни. Вот первый потрет, где она стоит обнажённая, без пошлости и вульгарности, как некий светлый и добрый символ красоты и женственности; другой, где она сидит напротив него в лодке, посреди озера; и так далее, вплоть до той самой последней картины, где его любимая Аврора стоит такая родная и близкая с их малым ребёнком на руках. Губы пытаются изобразить улыбку, но во взгляде уже читается грусть. И всё-таки она была, она жила, есть и будет жить в его мыслях, воспоминаниях и сердце. Он помнил, знал и любил её; и те чувства, которые он испытывал к ней, а она к нему, — были настоящими, даже если её саму не могли видеть другие люди. Во всяком случае — разве что на его картинах.

Взяв полотно в руки, он подавил в себе желание обнять его, прижав изо всех сил к груди, чтобы не смазать не успевшие высохнуть краски.

— И всё-таки, — печально вздохнув и отерев слёзы, улыбнулся художник. — У нас была самая лучшая на свете любовь. Даже если её и не было.

​