Исповедник

Исповедник

Евгения Халь

Илья Халь

Казнить нельзя помиловать. Только я могу правильно поставить запятую в этой фразе, потому что я – истина в последней инстанции, судебный исповедник.

Серый безликий коридор «чистилища» – так называется тюремный корпус, где содержатся те, кто ожидает нашего приговора. Захожу в камеру – заключенный встает и шутливо кланяется. Гаденькая ухмылка расползается по наглой физиономии. Шут из колоды Таро: то ли сумасшедший глупец за минуту до падения, то ли Дьявол, играющий с пустотой. Первая и последняя карта, начало моей жизни в качестве исповедника и ее же конец.

– Доброе утро, исповедник, – подчеркнуто вежливо здоровается он.

Но я  не могу ответить на приветствие дежурной фразой, потому что у исповедников нет расхожих фраз и банальных приветствий. Все слова для нас наполнены особым смыслом. Это утро – не доброе, поэтому отвечаю просто:

– Здравствуйте.

Протягиваю ему руки ладонями вверх. Под кожу моих ладоней вшиты датчики правды, связанные с нанодетекторами лжи, живущими в моей крови, а те, в свою очередь, круглосуточно подключены к главному терминалу. Если заключенный солжет даже по мелочи, датчики уловят ложь, передадут сигнал нанодетекторам, а те пошлют сообщение на главный терминал, и это будет использовано против заключенного в суде.

Он берет меня за руки и начинает исповедоваться. Детство, школа, семья – датчики молчат. Пока молчат.

– Ваше имя? – задаю обычный проверочный вопрос.

– Анжей Кислевски, – датчики молчат.

– Вы похищали кого–либо с целью продажи его органов?

– Нет.

Ставлю вопрос иначе:

– Имели ли вы отношение к похищению людей с целью продажи их органов?

– Да

– В каком качестве?

– В качестве курьера, я перевозил черный нал.

Датчики молчат. Хитрый ход, умный ход. Формально Анжей является членом преступного синдиката, и невозможно уличить его во лжи, но курьеров строго не наказывают. Как бы я ни сформулировал вопрос, он ответит правильно, потому что хорошо подготовился. Согласно новому Кодексу Евро–азиатского союза, принятому десять лет назад, в две тысячи сто двенадцатом году, ему не грозит смертная казнь. В наш век политкорректности и гуманности даже у работорговцев, торгующих человеческими органами, есть права. Смертную казнь дают только организаторам, простые исполнители получают тюремный срок и право на обжалование. На моей памяти никого еще никого не казнили.

Работорговцы взяли на вооружение систему, которой пользовались спецслужбы в двадцатом столетии – систему звеньев–троек. В каждой тройке только один человек знает исполнителя из следующего звена. Организаторов в лицо знают единицы, которые до опознания обычно не доживают.

Дальше все пойдет по тщательно разработанному и продуманному плану. Анжей отсидит несколько лет в тюрьме строгого режима с электронным «ошейником» на шее – это специальное устройство с радиусом двести метров. Заключенный может передвигаться только внутри тюрьмы, лишний шаг за дверь – и голова с плеч долой. Ошейник просто взрывается при попытке удалиться от камеры больше, чем на двести метров. Потом друзья с воли передадут ему «зомби» – последнее изобретение черного медицинского рынка. Препарат имитирует смерть. Глотаешь золотистую капсулу, и, в течение полутора суток выглядишь, как покойник – мертвее не бывает. И даже сверхчувствительная медицинская аппаратура без колебания регистрирует летальный исход.

По прошествии тридцати шести часов человек благополучно оживает подобно зомби из практики гаитянских колдунов.

Анжея отвезут в больничный крематорий, ошейник перед смертью снимут, вместо него сожгут кого–то другого, а его благополучно переправят к «черным хирургам», работающим без лицензии. Те извлекут электронный скан–опознаватель личности, который вшивается каждому гражданину Евро–азиатского Союза при рождении, заменят другим – чистым, и... здравствуй, новая жизнь.

Я не имею права рассказывать на суде, что он поведал мне, даже если это всего лишь имя его первой возлюбленной. Тайна судебной исповеди священна, кем бы ни был исповедуемый. Но я вынужден буду подтвердить, что он не организатор, а всего лишь пешка. И наплевать всем на мою память, потому что доказательств нет.

Анжей молча смотрит на меня. В серых – с оттенком грязной мыльной воды – глазах без ресниц тихой птицей свил гнездо смех. Он тоже меня узнал. «Не поймаешь, исповедник», – беззвучно говорят серые глаза. Мы оба помним...

...Девяностый этаж стоэтажного здания. Наша группа спецназовцев обложила квартиру, в которой работорговцы держат живой товар. Мы затаились этажом выше. На дисплее инфрасканера двигаются два красных сгустка – два работорговца, еще двадцать шесть неподвижно застыли на полу – это похищенные. Наверняка, связаны и накачаны наркотой.

– Если снесем дверь, они вдвоем успеют перестрелять как минимум половину, – шепчет командир.

– Давайте я с крыши спущусь – и в окно, – стараюсь, чтобы в голосе не послышалось волнение.

У меня в этом деле личная заинтересованность, но узнай кто об этом – не допустили бы к участию в операции.

– Кто куда, а Бэтмен на крышу, – прыснул Коста, который и прилепил мне эту кличку, я действительно лучше всех обращаюсь с тросами.

– А ну не ржать, упыри, – цыкнул на ребят командир Дан, – ладно, Стефан, но постарайся осторожней. Мне мертвые герои не нужны.

Вылезаю через чердак на крышу, закрепляю один конец троса за антенну, второй – на поясе. Скольжу вниз, отталкиваясь ногами от стены. Бесшумно становлюсь на карниз возле нужного окна, прижимаюсь к стене, осторожно заглядываю в комнату. На полу и на диванах вповалку лежат заложники, в нескольких шагах от окна работорговец копается в сумках и кейсах жертв. Шакалье племя! Мало ему куша, который он получит за органы – так еще нужны мелкие подачки: кошельки, одноразовые кредитки, украшения. Мне повезло, что он пристроился напротив окна.