Истории Библио-Глобуса: "Ветеран"

Истории Библио-Глобуса: "Ветеран"

Суббота! Этот день в паре с воскресеньем почти всегда как праздник. У руководства законные выходные, а поэтому вся власть у нас, сотрудников торгового зала.
Несмотря на насыщенность событиями, субботнее утро выдалось сонным и немного скучным. Моё тело совсем не желало работать, потому что мысленно оно еще пребывало в мягкой постели и обнимало подушку. Но все же, пересиливая себя, я явился на работу, отметился на пропускном пункте и трудовой день начался… официально.
Первое, что я увидел, когда вошел в наш зал, была улыбка Антона. Каждое утро, когда я прихожу, он всегда стоит на одном и том же месте, возле витрины с дорогими ручками, с одним и тем же выражением лица и, завидев меня, всегда произносит одну и ту же фразу «О, пришел…».
- Ну? – спрашивает он и показывает на часы.
- Я проспал… - улыбаюсь я.
- Проспал он. Пойдем – поможешь.
В зале стояло множество ящиков, которые грузчики вывозят в наш зал. В ящиках находится новый товар, предназначенный для зала: начиная от тетрадок с ручками, заканчивая шахматами и подарочной посудой. Все это нужно было разнести по залу, на полки и заодно красиво расставить, дабы радовать глаз покупателя. Поэтому работы с первых минут у нас предостаточно.
Утром в нашем торговом доме всегда безлюдно, особенно если на календаре праздник или предпраздничные дни. Часть персонала явится ко второй смене, а массовый наплыв покупателей мы всегда ждем после полудня, ведь в выходные мало кому хочется вставать в такую рань и ехать за книгами, пусть и очень необходимыми. Это легкое безлюдье всегда дает нам возможность несколько часов уделить друг другу. Мы можем поболтать на насущные темы, а иногда и просто подурачиться, заполняя зал едва слышным смехом. У нас с Антоном утро начинается с обмена информацией о том, что произошло на выходных. Разгружая товар и подготавливая зал для покупателей, мы всегда найдем о чем поговорить.  В этот раз мы обсуждали роман Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки», который оба читаем. Роман о психиатрической больнице и ее обитателях, о том, что нужно делать, если ты отличаешься от сотни остальных.
- Не знаю, что тебе так нравится в этой книге, - говорю я, - но я ее читаю только для того, чтобы выяснять: чем закончится противостояние Макмерфи и главной медсестры, мисс Рэтчед. 
- Вот видишь! В этом и вся суть – противостояние, попытка одного человека бороться против целой системы. На это и делается весь упор.
- Мисс Рэтчед установила в своем больничном отделении настоящую диктатуру с элементами тирании. На общих собраниях с пациентами она озвучивает только одну тему – личности больных, и проходится неудобными вопросами по каждому из них, стараясь найти слабые места и надавить. Только так она может управлять ими, а те, кто нарушают ее волю, подлежат перевоспитанию, или…
- Или морально уничтожаются, чтобы не быть помехой. – добавляет Антон. - Так она и создала систему. Чего стоит категоричный отбор ею медицинского персонала для работы с пациентами. Везде она поставила своих людей – послушных.
- Ею была сотворена не просто система, а отлично смазанный механизм по подавлению личности. А этот новичок, Макмерфи, не просто помеха. Он – заноза в ее властолюбивой заднице. Он бунтует и нарушает установленные больничные правила, но это еще не самое страшное. Мне кажется, весь ужас в том, что таким мятежным поведением он ставит под сомнение ее идеальную власть в глазах других пациентов. Этот снежный ком может вызвать целую лавину негодования.
 - То-то же! Макмерфи, заметь, старается выветрить туман из голов остальных, показывая, что страх перед медсестрой – лишь иллюзия. Им нечего бояться, потому что в ее руках нет того рычага, который мог бы нанести им реальные увечья.
- Скажи честно, тебе мисс Рэтчед никого не напоминает? – спросил я. - Ее характер и властолюбивая натура.
- Понимаю, о ком ты! Вот она, как раз идет. – Он показал головой позади меня. 
Я не повернулся, но услышал издалека цоканье каблуков и кивнул Антону, давая понять, что он все правильно понял. Цоканье еще не приблизилось, а я уже готовился к худшему. Неожиданно, позади раздался голос:
- Леша, ты в курсе, что в вашей подсобке много товара, который нужно вынести в зал?  рассказ
- Да, в курсе. – флегматично отвечал я. – но в подсобке находится только тот товар, которого с избытком в зале.
- Ну-ну. А чем ты сейчас занимаешься?
- Работаю.
- Я вижу… языком, как всегда. 
- Я больше предпочитаю не языком, а руками. 
Она посмотрела на меня как на прокаженного и ничего не ответила. 
- Мы выкладываем в зал новый товар. Вон, видите, стоит около 10 ящиков и все их нужно разгрузить. А если снова не поместится, то отправим в подсобку. Это я вас заранее ставлю в известность. 
- Угу… все вы, как ни погляди, работаете, не покладая рук. А в итоге от покупателей сплошные жалобы
-  На кого именно жалуются?
- Как на кого? На магазин…
- Но вы сказали так, будто жалобы именно на мою работу. На прошлой неделе я у вас был повинен в том, что огромный торговый дом не выполняет план. А сегодня на меня уже жалуются покупатели, хотя я об этом не знаю. 
Ее лицо искривилось в улыбке, которую она растянула, потому что не знала, что ответить. Уголки ее глаз остались неподвижны, а сами глаза были суровыми, что давало мне понять о контролируемости ею процесса улыбки. Улыбнись она неподдельно, в уголках глаз образовались бы морщинки, которые психологи называют гусиными лапками. Именно так можно определить: искренно ли улыбается человек или надевает поддельную маску.
Развернувшись, она покинула отдел, скрывшись за поворотом. Я остался удовлетворенно слушать удалявшееся цоканье ее каблуков. Антон стоял рядом и улыбался. 
- Всё-ё-ё. – протянул он.
- Что? – спросил я.
- Пакуй вещи. Она тебе этого не простит. Давай организуем сопротивление – Антон сжал руку в кулак, сдерживая улыбку. – Соберем маленькую армию восставших и пойдем в раздевалку, на штурм ее шкафчика.
- Ага, а если проиграем, то в качестве наказания должны будем прочесть полное собрание сочинений Ленина?
- Ты еще «Капитал» Маркса вспомни. – кивнул Антон.
- А что? Всего 55 томов. На ближайшие 30 лет хватит. После этого Ницше покажется тебе детским писателем.
- Нет уж, я лучше останусь с Бредбери.
- А я пойду обедать. – сказал я и покинул зал.


***
Обед! Как же он прекрасен! Осознание, что ты, сотрудник сферы услуг, не просто бесправное существо в глазах покупателей, а тоже защищен законом. И он гласит, что у нас есть 1 час на обед! Однако мы делим этот час на 2 раза по 30 минут. Это время, когда ты за гранью всех рабочих вопросов и проблем. Будь то пожар или буйный покупатель – у меня куриная ножка в кисло-сладком соусе, и пусть весь мир подождет!
Отобедав, как обычно, оставшееся свободное время я трачу на просмотр книжных новинок в залах. Зал военно-исторической литературы у меня всегда в приоритете. Когда я оказываюсь в пучине исторических событий, то мир вокруг будто заволакивает туманом, и зримым остаются лишь интересующие меня книги. Остальная жизнь со всеми ее правилами где-то там, за пределами моих фантазий.
Мой скрупулёзный взгляд замечает явные изменения в стеллажах. Полки, бесспорно, были разбавлены новинками. Вышла книга какого-то зарубежного автора о жизни и смерти Гитлера. Высокой стопкой, создающей башенку, лежали книги историка Марка Солонина – надо будет почитать, неплохие вещи пишет. Бегаю глазами в поисках желаемого. М-м-м… нет, про Сталинград ничего нового. Жалко! Зато уже целый стеллаж посвящен Курской битве, а несколько соседних полок забиты книгами о советской авиации и об асах люфтваффе. Смотрю дальше! Так… мемуары немецких солдат – вот это интересно. Воспоминания адъютанта Паулюса о Сталинградской битве. Медленно выдыхаю – уже читал. Далее у нас ряд книг о блокаде Ленинграда – одной из страшнейших страниц истории 20 века. Ох… неужели! Достаю с полки книгу своего знакомого историка, Ростислава Алиева, об обороне Брестской крепости. Перелистываю страницы туда, где автор выражает благодарности. Нахожу свою фамилию и, чувствуя напускную гордость, ставлю обратно. Очень много книг посвящено июню 1941 года. Первые месяцы войны в современной историографии являются одними из самых обсуждаемых и спорных. Одна часть историков склоняется к тому, что СССР с первых дней показал стойкость системы и дал сильный отпор врагу. Другие же приводят весьма весомые доказательства, сложенные в логические исследования, что лето 1941 года – катастрофический провал военной машины Советского Союза.
Да, выбор исторической литературы на сегодняшний день потрясает своим разнообразием. Но, при всем широком ассортименте исторической литературы, мало, что из этого меня интересует. Меня никогда не влекли книги, в которых бо;льшую часть занимает статистика и равнодушие автора. Довольно скучное выходит чтиво, когда на протяжении 150 страниц ты читаешь сухой текст о том, как дивизия идет маршем, потом участвует в боях, потом то же самое о другой дивизии и т. д. Меня же заинтересовывали события, несущие поистине трагический характер, когда люди оказывались в западне. Мне неинтересно было читать, как масса одних войск выдавливала с позиций другие войска. Мое особое внимание всегда притягивали судьбы обреченных, кто остался в тяжелом положении и бился с врагом из последних сил, пребывая в отчаянии, зная, что помощи не будет. Но стоит мне вспомнить, почему во мне бурлит такой интерес, как я отчетливо вижу безграничную дорогу в свое прошлое, откуда все начиналось.
Помню, как в детстве отец показал мне исторический кинофильм «Зулусы», где 139 британских солдат обороняли лютеранскую миссию против 4 тысяч зулусов и одержали победу. Этот фильм так повлиял на меня, что после просмотра я начал проигрывать похожие сюжеты, играя в солдатиков. Родители покупали мне множество подобных наборов, в которых были пластмассовые танки и солдаты. Спустя время, их стало так много, что понадобилось несколько больших пакетов, чтобы все сложить. Год за годом в моей комнате и гостиной заново проигрывались великие сражения, правда, исход порой не соответствовал реалиям. Я создал собственную систему, по которой играл, настолько интересную, что думал, будто всю жизнь буду играть в подобное. Но эра компьютерных игр оставила в прошлом моих пластмассовых воинов. Просмотр очередного исторического шедевра заканчивался моим погружением в мир анимационных сражений. Долгие годы военная тематика оживала для меня только в виртуальном мире. Только там я мог почувствовать себя в шкуре американского солдата, высаживающегося в Нормандии, или стать Наполеоном и руководить походом на Египет во главе многотысячной армии. Да… это было хорошее детство и беззаботное отрочество. 
И только сейчас, анализируя свои детские пристрастия, я вспоминаю, что уже в 10-11 лет меня волновали чувства и эмоции, которые человек переживает на войне. Я особенно старался прочувствовать последние секунды жизни солдата, когда он сам понимает, что все кончено, что совсем скоро мир в его глазах потемнеет навсегда. Уже в том возрасте я много знал о том, что люди думают в этот момент, читал об этом и слушал передачи. Кто-то начинает жалеть, что он жил так, а не иначе, кому-то покоя не дают нелицеприятные поступки, с которыми он уйдет на тот свет, так и не сумев попросить прощения, а кто-то думает о маме. Не знаю, многие ли из моих одногодков имели подобные мысли но, черт возьми, так оно и было. 
Расскажу вам еще одну историю из своего детства. Мне вспоминается, как мы с отцом и дедушкой поехали в военный музей. Я многого тогда еще не понимал, но уже замечал главное. Помню, как отец с дедом ушли в другой зал, а я молча стоял перед экспозицией в виде вырезанного куска каменной стены, на которой были выцарапаны слова: «Я умираю, но не сдаюсь! Прощай, Родина». Эта надпись была найдена в одном из казематов Брестской крепости. Мои мысли полностью растворились в этих прощальных словах и, сложно сказать, какие чувства я испытал. Я старался представить себе, какую боль пришлось вытерпеть тому человеку, что оставил данную надпись. Он был вдали от семьи, от дома, в мрачном и холодном каземате разрушенной крепости и наверняка смирился с тем, что в его судьбе все случилось именно так, а не иначе. 
Вот видите. Имея столь необычную страсть, мне трудно найти историческую литературу, которая бы полностью удовлетворила мой интерес. Ладно, нужно вылезать из этого тумана своих личных переживаний и вновь вернуться в реальную жизнь.
Внимательно просматриваю книжные полки дальше…
- Если вас не затруднит, посмотрите и мою книгу тоже. – раздался чей-то голос! Я обернулся и увидел позади себя пожилого мужчину за столиком, в старом потрёпанном пиджачке советских времён. Его глаза на изрезанном морщинами лице робко глядели на меня, и казалось, что он немного смущается, прося об этом. Он показывал рукой на какую-то книжку, лежащую на выкладке возле стеллажей. Я беру ее в руки. «Воспоминания солдата-зенитчика. От студенческой скамьи до Харьковского котла».
- Это вы написали? – спросил я и увидел на груди старика медаль.
 - Ну а кто еще? Написал все, чему был свидетелем. – он улыбался.
- Вы были в Харьковском котле? – задал я прямой и, как мне показалось, необдуманный вопрос.
- Был. – он кивнул, не отводя от меня взгляда. – Захотелось помочь вашим консультантам продать книгу.
- Там же была настоящая бойня… - вырвалось у меня. 
В голове тут же родилась сотня вопросов, но какая-то растерянность выветрила из моего сознания все мысли до единой. Я молча стоял и понимал только одно – передо мной настоящий ветеран, человек – история! 


***
Мне неоднократно приходилось участвовать в различных мероприятиях, посвященных Дню Победы. Как-то, более десяти лет назад, друг (член проправительственной молодежной организации) пригласил меня поучаствовать в акции, посвященной празднику Великой Победы. Я согласился и пришел. Каждый участник должен держать в руках длинную палку, на которой сверху была прикреплена большая черно-белая фотография с изображением молодого красноармейца. Друг доверил мне нести фотографию, а сам шел рядом и болтал с остальными ребятами. Шествие двигалось прямо к Воробьевым горам, мимо здания МГУ. Погода стояла теплая, солнце ярко освещало все вокруг, будто заигрывало с нами своими лучами. Легкий, совсем незаметный ветерок ласкал лицо и его нежные порывы придавали особую пикантность сегодняшнему дню. К некоторым, кто нес подобные фото, стали подходить пожилые люди, присоединяясь к участникам движения. Я понял, что и на нашей фотографии изображен ветеран, который в данный момент где-то на площади. Вертя головой в разные стороны, я старался разглядеть в толпе того, кто был бы похож на бойца с нашей фотографии. Каждому ветерану мы должны были подарить коробку конфет и цветы. Вскоре к нам подошел, вернее подпрыгнул, пожилой, но очень энергичный мужчина и заявил, что узнал себя на фотографии. Он взял меня за руку и мы шли вперед. Вокруг царила атмосфера праздника, прохожие улыбались, ветераны принимали благодарности, каждый норовил пожать им руку и сфотографироваться. Пока шествие направлялось в сторону Воробьевых гор, я решил утолить свой интерес:
- А где вы воевали? – задал я вопрос нашему ветерану. Вы же помните, что с самого детства я был особо пристрастен ко всему, что было связано с войной.
- Я поступил на службу в 1948 году, поэтому не успел повоевать. – ответил он мне и продолжил махать толпе…
Сложно сказать, что я тогда почувствовал. Атмосфера празднества и веселья в миг развеялась и поблекла, оставив место рою сомнений и разочарований. Казалось, что и солнце скрылось за мгновенно налетевшими тучами, стал накрапывать холодный дождь. Все вокруг словно помрачнело, и сильный порыв ветра уносил вдаль цветы и конфеты. Праздник в моей душе почти был испорчен. Я посмотрел на этого человека, переваривая его ответ. Он разрезал воздушную гладь рукой и приветствовал трибуны. А ведь он и не видел войны… Не подав виду, я продолжил улыбаться, а после вручил ветерану конфеты и цветы, продолжая источать напускное веселье, хотя в душе все перевернулось и мне показалось, что я не на празднике в честь ветеранов, а на каком-то маскараде! После шествия и произнесенных слов с трибуны нашими политиками, ветеранов посадили в автобусы и увезли на концерты и фуршеты. А я после этого дня понял, что не тот ветеран, чьи волосы седые, а тот, у кого перед глазами до сих пор рвутся снаряды. Кого же нам тогда показывают по телевизору?


***
Держа в руках книгу, я внимательно всматривался в глаза человеку, сидящему передо мной.  Хотелось прочитать в них настоящую искренность, увидеть то, что я столько лет искал в глазах свидетелей войны. Не хотелось быть обманутым в очередной раз.
- Идите сюда. – позвал он меня к себе и показал на рядом стоящий стул.
 Я подошел и сел возле него. Он открыл книгу и начал показывать опубликованные там фотографии.
- Вот… это я в 1941 году. В то время не принято было говорить «солдат» или «офицер». Это считалось царскими предрассудками. Поэтому я был красноармейцем. Пагон тогда тоже не было, они появились только в 1943 году.
- А сколько вам было лет, когда война началась? 
- Двадцать! Я родился в июле 1921 года.
«Мама дорогая… Есенин еще не встретил Дункан». – подумал я про себя и чуть не поперхнулся. Эта цифра мне казалась чем-то настолько далеким, что вызывала мурашки. 
- Мои родители. – он показал на фотографию отца и матери. – Мой отец воевал в Первую мировую, был офицером.  На фотографии действительно был статный мужчина, с военной выправкой, суровым взглядом военного. Все говорило о жестком стержне в характере.

Учитывая, что я работал в другом зале, мне нужно было срочно бежать на свое рабочее место, потому как я администратор и должен всегда быть в своем отделе. Оставив мужчину ненадолго, я пообещал ему вскоре зайти снова. Взяв с собой книгу, я быстро направился в свой зал
Как оказалось, я напрасно так торопился. Покупателей накануне праздника практически не было. Кассы были свободны, консультанты стояли на своих местах и даже немного скучали. Из головы у меня не выходили воспоминания о недавней беседе. Оставив Антона за старшего, я решил использовать свой законный отдых и вернулся в зал исторической литературы и застал ветерана на том же самом месте. Перебарывая демона скованности внутри себя, я все же начал откровенный диалог:
- Юрий Владимирович. Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов, если вы не против. 
- Конечно, присаживайтесь.
- Правда, я не знаю, с чего начать. Я писатель!  Многие из моих произведений о войне и ее участниках. 
- Мы практически коллеги! – он засмеялся.
- Да… но… вы написали книгу о том, чему были свидетелем. А я никогда не был на войне, не ходил в атаку и не знаю, каково это - терять товарищей. 
- В этом прелесть вашей жизни, молодой человек.
- Возможно, но в своих произведениях я часто пишу о войне, о людях, кому уготовано судьбой отправиться на фронт. Как писатель я обязан сделать так, чтобы персонаж был не просто расписан на листе бумаги, а оживить его, вдохнуть в него чувства и переживания. Когда он идет в атаку, или когда решает записаться добровольцем на фронт – что он испытывает в эти моменты и как это отражается на нем. Когда впервые видит вражеского солдата или оказывается в отчаянной ситуации, из которой, казалось бы, нет выхода. Но мне незнакомы эти фронтовые ощущения, поэтому, как мне кажется, я описываю их с долей наивности, ведь единственное мое оружие – воображение и только с помощью него я могу заставить героя чувствовать страх. Но верно ли мое описание или нет… я не знаю. 
- Вы хотите, чтобы я рассказал вам, что чувствовал тогда?
- Если вам это не будет в тягость. 
Он глубоко вздохнул.
- Признаюсь, мне никогда не задавали подобных вопросов! Даже в книге я не сильно опирался на переживания, а старался описать все, что видели глаза и слышали уши, а эмоции… не до них. Если вы, юноша, пишите о войне, то должны понимать, что грохот сражений и пережитые в бою эмоции – это не единственное, что люди испытывают на войне. Состояние рутины, в которой ты с товарищами оказываешься, тоже немаловажно. Можно красочно описать боевую сцену, до отказа заполненную эмоциями и страхом, но если ты не расскажешь читателю, как солдат живет вне боя и не опишешь солдатский быт – твое произведение будет ненастоящим.
После этих слов Юрия Владимировича, я вспомнил произведения Ремарка, в которых он писал больше о потребностях солдат в пище, тепле и удовлетворении физических потребностей, нежели о штыковых и реках крови на поле боя. Если бы сейчас классик военной прозы оказался здесь, они бы с Юрием Владимировичем поняли друг друга без слов.
- Помню, - продолжил он, - за несколько дней до плена, нашу батарею отвели в тыл. У нас был банный день, обед и, признаюсь, хороший сон.
- А что было на обед, если не секрет?
- Всегда по-разному. На завтрак давали кашу с чаем, на обед и ужин вермишель с мясом и, иногда, водку. Но это мы получали, если до нас доезжала полевая кухня. Случались и такие несчастья, что кухня попадала под налет авиации и мы были вынуждены до следующего дня питаться сухим пайком.
- А что входило в такой паек? – спрашивал я с интересом, в надежде использовать услышанное в своих будущих работах.
- Вяленая рыба, сухари, куски сахара, а так же все, что найдем у убитых немцев. От врага нам иногда доставались весомые подарки. Однажды, мы исследовали покинутые немцами позиции и обнаружили банки с тушенкой, шпроты, сосиски, колбасы, джем и много съестного, отчего у нас, голодных, животы скрутило. Бутылки алкоголя, правда, были опустошены. 
Позже Юрий Владимирович начал рассказывать мне о своей жизни, начиная со студенчества. Я внимал каждому его слову, старался сохранить в памяти все, что он говорил, запомнить интонацию. Рассказ о войне завлек меня всего. В сознании медленно начала таять окружающая действительность, я совсем позабыл о количестве оставшегося от обеда времени и полностью растворился в словах солдата, защитника моей страны. Казалось, что в зале сидим только мы вдвоем. Яркие описания Юрия Владимировича прорезали плотную стену времени, унося нас сквозь туман десятилетий туда, в 1942 год, под Харьков…
- Юрий Владимирович, вы сказали, что за несколько дней до плена… - я не успел договорить, как он перебил меня.
- Да-да-да. 
- Как это случилось? Расскажете мне?
- С пленом у меня перекликается множество событий. Последние четверо суток мы практически не спали и поэтому, все, что произошло в эти дни, для меня идет единым строем. В первый день мы расположились с нашей батареей возле одной речки. Командир дал распоряжение всем окапываться, а мне приказал быть помощником на пулемете. Спустя какое-то время в небе показались немецкие пикирующие штурмовики. Они издавали ужасающий звук.
- Юнкерсы… - вырвалось у меня.
- Да, именно они. Ну что… сбросили несколько бомб и улетели. Мы стреляли по ним, но ни одного не подбили. А после, когда все стихло, недалеко от нашей позиции остановился грузовик, с открытым кузовом. В нем сидели двое с винтовками, а посередине третий – безоружный. Вокруг машины тут же начали собираться красноармейцы и уже через минуту вокруг грузовика собралась большая толпа. Мой товарищ послал меня узнать, что случилось. Подбежав, я увидел, что это двое часовых и охраняемый ими… пленный немецкий солдат.
- Вы помните его лицо?
- Конечно, как сейчас вы передо мной сидите, так и я перед ним стоял. На вид ему было не больше двадцати. Совсем мальчишка. Окружившая грузовик толпа готова была растерзать пленного. Подождите, я писал об этом, сейчас найду. 
Он принялся перелистывать страницы своей книги, пытаясь найти воспоминания того эпизода:
- Вот, - он открыл страницу и принялся читать: «Многие присутствовавшие громко кричали на пленного, грозились его прикончить, но часовые не давали им это сделать. Особенно отличился пожилой сержант-водитель ремонтировавшегося танка, попытавшийся даже взобраться на грузовик. Он возмущался тем, что его семья в Смоленской области, оккупированной врагом, теперь вынуждена терпеть великие муки, так как «немецкие изверги-фашисты издеваются над ней и держат ее в голоде. А может быть, семьи уже нет и в живых».
Однако не все были так агрессивны к пленному, как этот смолянин. Они пытались, даже совсем не зная немецкого языка, вступить с ним в разговор и задавать ему вопросы. Но тот, как мне тогда казалось, мелко дрожал от страха перед окружавшими его чужими людьми, молчал и бросал на всех беспокойные и умоляющие взгляды.
Мне удалось протиснуться близко к грузовику и громко задать пленному по-немецки первый пришедший в голову простенький вопрос одним словом: «Infanterie?» («Пехота?») И тут все окружавшие автомашину лица вдруг затихли, удивились моему произнесенному немецкому слову и стали ждать ответа от немца. «Nein, nein. Funker» («Нет, нет. Радист»), – произнес тот, почувствовав какую-то надежду. Я перевел сказанное пленным на русский язык и вызвал тем у всех повышенный интерес к этому человеку. «Значит, он был разведчиком и по рации сообщал своим о наших передвижениях и силах», – сказал кто-то.
После ответа на мой вопрос немец сам задал мне вопрос о том, что его ожидает, и, не дождавшись ответа, начал говорить и говорить. А я, до сих пор фактически еще никогда не слышавший живой и быстрой немецкой речи, не мог многого уловить и понять. Тогда я подумал, что, может быть, немец сам расскажет по-русски о том, что он хочет, если воспользуется моим немецко-русским словарем. И поэтому сказал ему: «Ich habe Deutsch-Russisches W;rterbuch, sagen Sie mit ihm russisch, was Sie wollen» («У меня есть немецко-русский словарь, скажите с ним по-русски, что вы хотите»). Затем протянул немцу свой словарь. Но тот лишь замахал руками, дав понять, что не хочет брать эту мою книжечку. Одновременно он ответил: «Kann nicht, kann nicht» («Не могу, не могу»). И лишь после этого я сообразил, что поступаю неверно, считая собеседника таким же достаточно образованным человеком, как я сам, а ведь он, наверное, даже не был знаком с русским алфавитом».
- А что с ним случилось потом?
- Спустя несколько минут вновь налетела авиация и все мы разбежались по позициям. Уже издалека я видел, как грузовик, на котором его привезли, пылал ярким пламенем.
- Вы с ним разговаривали! Значит, вы знали немецкий язык?
- Не в совершенстве, но изъясняться мог. Это очень помогло мне в плену. Вероятно, благодаря этому, я и выжил. 
- Сколько вы пробыли в плену?
- Без восьми дней три года. А после войны меня отправили на фильтрацию. 
- Да, я помню из курса истории, что всех, кто попал к немцам в плен, ждали фильтрационные лагеря у себя на родине.
- А по-другому никак. А иначе как бороться с диверсантами? Бежал, допустим, красноармеец из немецкого плена, дошел до линии фронта и желает вновь вернуться в строй. Его приписывают к определенной части и он сражается в рядах Красной Армии. Но каждый раз немцы оказываются на два шага впереди, точечно накрывают артиллерией огневые точки, будто имеют глаза среди нас. А почему? А потому что тот самый пленный был попросту заслан противником под видом сбежавшего и сообщал обо всех передвижениях. Поэтому, работа по выявлению шпионов и диверсантов была необходима. Я никого не обвиняю и не держу зла, время было такое.


***
Плен! Одно это слово несет в себе трагедию миллионов людей. Тяжело нам сегодня, жителям 21 века, осознать все душевные тяготы русского солдата, осознававшего, что будет с ним и его близкими, если он окажется в плену. Каждый из них читал и знал наизусть тот документ, который равнялся смертному приговору.
Это был печально известный приказ № 270, подписанный Сталиным 16 августа 1941 года. В приказе говорилось об ответственности военнослужащих и командиров за сдачу в плен и оставление оружия врагу. Попавшие в плен советские бойцы и командиры признавались предателями и дезертирами, их родственники подлежали аресту и лишались всех государственных пособий, а в глазах окружающих они становились семьями врагов народа. И не важно, попал боец в плен тяжелораненый или целенаправленно сдался – наказание ожидало всех. Таковым было страшное и беспощадное закулисье Великой Отечественной Войны. Таковыми были действия советского правительства с целью сохранения порядка в армии. Сталин был убежден, что такие репрессивные меры смогут удержать войска от панического бегства и сдачи в плен. Когда-то такая тотальная жесткость привела его к власти, она же должна спасти страну от врага теперь. Но он вновь ошибся…
Не смотря на приказы и требования сражаться, к осени 1941 года пятимиллионная кадровая армия Советского Союза практически перестала существовать. Через 3 месяца после начала войны более 3 млн. человек оказались в немецком плену. Сегодня многие историки всеми силами стараются оправдать данную цифру, придумывая героические объяснения, будто немецкая армия была в сотню раз сильнее советской. В действительности историки боятся признать, что миллионы людей сдавались в плен по собственной воле, попросту не желая воевать за сталинский режим.
После уничтожения нашей кадровой армии исправлять ошибки политиков поднялся русский народ. Воевать пошли писатели, инженеры, учителя и рабочие, из которых формировались дивизии ополчения. На защиту Москвы прибывали дивизии с востока. Генералы были вынуждены бросать необученных добровольцев на самые опасные участки, затыкая их телами бреши в стратегических картах

- Юрий Владимирович, я полистал вашу книгу. Вы пишите о том, что когда началась война, вы учились на 4 курсе института и пошли на фронт добровольцем в звании рядового.
- Да, именно так.
- Но ведь людей с образованием, как правило, отправляли в офицерские училища. Даже окончивших 10 классов брали в офицеры, а вы почти закончили институт. Как так получилось, что вместо офицерского училища вы стали рядовым?
- Какое там училище! Это была осень 1941 года, армия разрознена в ходе летней кампании. Москва в опасности. Никто тогда не думал ни о каких офицерских курсах. Творился откровенный бардак. Всех в окопы под Москву. Главное отбить столицу. 
- В итоге Москва выстояла! – произнес я.


***
Победой под Москвой русский народ в очередной раз доказал всему миру свое право на жизнь. Наступил 1942 год. Для граждан России этот год был туманной неизвестностью, но и оставался надеждой, что войне вскоре придет конец. Никто тогда еще не знал, что год вместо победы принесет России еще бо;льшие страдания и станет одним из самых трагичных в истории страны. 
Пока в ставке Адольфа Гитлера разрабатывалась операция «Блау», советское командование тоже предпринимало попытки изгнать врага с родной земли. В одном из приказов Иосиф Сталин решительно требовал: «Приказываю всей Красной Армии добиться того, чтобы 1942 год стал годом окончательного разгрома немецко- фашистских войск и освобождения советской земли от гитлеровских мерзавцев».
Советское командование планировало крупномасштабную наступательную операцию. В глубине нашей необъятной родины день и ночь работали заводы, выпускавшие танки и вооружение. Истощённая армия пополнилась новым призывом и все было готово к победоносному наступлению. 
В мае 1942 года Красная Армия пошла в наступление на Харьков. Танковые удары сменялись артиллерийской подготовкой, за которой устремлялась пехота. В воздухе шло не меньшее противостояние за господство в небе. Советские армии продвигались на десятки километров, освобождая от врага города и сёла. В результате харьковского наступления немецкий фронт был прорван и положение для Вермахта становилось угрожающим. Масса советских войск была столь многочисленной, что, казалось, ни одна армия не способна ее остановить. Операция по овладению Харьковом вот-вот должна была увенчаться стратегическим успехом. 
 
В генеральном штабе германских сил разрабатывался ответный контрудар, способный остановить наступающие силы русских. План контрнаступления заключался в том, чтобы нанести два удара с обоих направлений и окружить советскую военную группировку, а после уничтожить по частям. Операция получила название «Фридерикус-1».
17 мая 1942 года танковая армия Клейста нанесла мощный удар в тыл наступавшим советским войскам и в течение первого дня немцам удалось прорвать оборону. Наступление немцев пришлось и по флангам наступавших армий, в результате чего создалась угроза окружения всей ударной группировки русских. Не смотря на то, что в тылу оказались немецкие части, наши войска продолжали наступать на Харьков, что сильнее осложняло ситуацию. К 23 мая танковые клинья немцев соединились, отрезав советским армиям пути к отступлению.  Образовался харьковский котел, в котором оказалось несколько русских армий, численностью около 300 тысяч человек. Немцы незамедлительно начали организовывать оборону вокруг окруженной группировки, никому не давая вырваться. Это был настоящий мешок, внутри которого бились живые сердца. В числе окруженцев был и тот, о ком мое повествование. 
Юрий Владимирович рассказал мне о бое, в котором он участвовал внутри котла! Я смотрел в его глаза, полные радости и душевного подъема и мне тяжело было представить, что этот человек пережил страшную танковую атаку.
Это случилось в полдень, 23 мая. Небо было безоблачным, погода стояла теплая, если не сказать – жаркая. Где-то высоко в небе заливался песней жаворонок. Это было сладкое пение! Здесь, среди гула сражений и криков раненых, голос птиц становится задушевной лирикой, навевающей приятные мысли о доме. Зенитчики продолжали выстраивать оборону, чинили орудия и позволяли себе отдохнуть. Тыловая рутина клонила в сон. Ночью и все утро впереди шел бой. Только ярко-оранжевое зарево на горизонте давало понять, что окруженные войска еще полны сил и желания сражаться. Но в полдень бои совсем утихли – или наши остановили врага или немцы прорвались. Зенитчики не придавали этому значения и готовились к обеду. Один из бойцов, возившийся с вышедшим из строя устройством, вдруг закричал «Танки, танки идут, наверное, из Лозовеньки!». Через минуту красноармейцы поняли, что двигающиеся в их сторону боевые машины – не русские! Спустя еще миг развеялось последнее сомнение, когда на батарее разорвался снаряд, выпущенный из танка. Юрий Владимирович взобрался на одну из зениток и открыл огонь. Он начал мне рассказывать об этом бое:
- В этот день я в первый и последний раз сражался с немцами непосредственно лицом к лицу. Мы вели огонь прямой наводкой, по танкам. А у меня зенитка… диаметр снаряда – 37 мм. Ну куда с ней против бронированной машины? А немецкие танки уже идут на нас, издалека слышан рев их двигателей и это наводило ужас. Нам ничего не оставалось, как стрелять, но для такой снаряд все равно, что щепка. Мы произвели пять автоматических выстрелов и… не пробивает… потом снова пять и один танк остановился – попали в левую гусеницу. В суете боя я не заметил, как пропал наш командир, я больше никогда его не видел, хотя знал, что он остался жив. Другие ребята погибли и лежали где-то на участке обороны. В нашу сторону летел град пуль. Немцы продолжали вести огонь по нам и в итоге раздавили орудия. Я до сих пор помню лязг танковых гусениц, взрезавших нашу позицию. Все из нас, кто остались в живых, разбежались по укрытиям. Я спрятался в одиночном окопе. Танки подъехали настолько близко, что едва не завалили мой окоп. Затем остановились, немного постояли возле остатков орудий и отъехали прочь. Вероятно, танкисты захотели убедиться, что пушки больше не пригодны для дальнейшего использования и что вдобавок проехаться над ними, чтобы окончательно раздавить их своим весом, не требуется. Удалившись метров на 200, они снова выпустили по нам несколько снарядов и угодили прямо в ящики с боеприпасами. Страшно было…
Юрий Владимирович пролежал в окопе несколько часов, каждую секунду ожидая смерти. Он не знал, что происходит там, наверху. В любое мгновение сверху мог появиться немец и пустить автоматную очередь или потребовать встать. Но даже это осознание не подталкивало его высунуть голову и оглядеться. Он и так видел, что на позиции происходит нечто ужасное. Ураганным потоком над окопом пролетали пули. Осколки от снарядов разлетались по всей округе и с дикой яростью врезались в стенки окопа. Взорванные ящики со снарядами спровоцировали детонацию с эффектом фейерверка. Взрывался один снаряд в ящике, а второй выбрасывало в воздух взрывной волной и он рвался уже на высоте. Осколки сыпались повсюду. На батарее находились так же зажигательные снаряды, достигавшие при взрыве температуры свыше 2000 градусов по Цельсию. Они рвались, повышая температуру во всей округе. В результате загорелось все, что может гореть. Ярким факелом вспыхнула солома, которой бойцы маскировали орудия, горели стога сена, продовольствие и тела убитых. Юрий Владимирович рассказал мне, что температура была настолько высокой, что детонировали даже винтовочные патроны в вещевом мешке. Взрыв ящиков со снарядами и пожарище превратили весь сектор обороны в мертвые руины, охваченные пламенем безумия. Едкий дым затруднял дыхание и превращал ожидание в нестерпимые страдания. Немцы издалека наблюдали за таким зрелищем и понимали, что никто не способен выжить в таком аду.
 Наступила ночь! Наверно, в войне настает самый драматичный момент, когда после тяжелого боя сумерки завлекают в себя дневной свет и широкие просторы превращаются в бесконечную черную пропасть. Юрий Владимирович остался на позиции и не мог знать: живы ли его товарищи, далеко ли немцы и что вообще происходит вокруг. Его голову залил рой сомнений и противоречий, грузом ложившихся на неопытные плечи. Тяжелым было осознание, что как можно скорее он должен принять решение, от которого будет зависеть вся жизнь. Решение, которое он никогда не принимал. Он должен в миг осознать ответственность за себя и своих близких и наступить на горло страху, от которого прятался долгие годы. Этот момент, когда за одну минуту необходимо переосознать то, что десятилетиями формировалось в глубинах мироощущения. И это решение особенно дается тяжело, если человеку всего 21 год. Рассказывая о ночном кошмаре, Юрий Владимирович запамятовал подробности и решил обратиться к своей книге. Он раскрыл ее и прочел мне следующее: «И как раз в момент моего крайнего отчаяния, что, очевидно, случилось уже после полуночи, то есть в самом начале 24 мая, когда до рассвета было еще далеко и было совсем темно, вдруг кто-то несколько раз сильно толкнул меня рукой. Я едва услышал и разобрал слова, которые, оказалось, произносил ставший мне давно близким другом Вася Трещатов:
- Юр, ты жив, ты жив, не ранен? 
- Да, да, жив, не ранен, но очень плохо себя чувствую, все болит и мутит меня, не могу даже шевельнуться, как бы не умереть, сильно хочется спать, – ответил я. 
- Нас хотят увести с этого места. Меня послали искать тех, кто еще остался цел и кто может идти. Сбор намечен около нашего грузовика, – продолжил Вася. – Но если ты не можешь даже шевельнуться, то оставайся здесь же и отлеживайся. Сказано, что те, кто сейчас не в состоянии двигаться, могут потом сами самостоятельно или небольшими группами пытаться выбраться из окружения. Помочь тебе пока я не могу. Мне приказано очень быстро возвратиться к Кирпичеву. Я скажу ему, что тебя не нашел. Пока, прощай, дай бог, может, еще увидимся, – напоследок сказал Вася.
Я захотел задержать друга и сказать ему, чтобы он помог мне выбраться из окопа и пойти с ним вместе. Но он уже удалился, скрывшись в темноте». Юрий Владимирович остался наедине со своей совестью и тревогой. Вдали слышалась винтовочная и автоматная стрельба, раздавались крики, грохот снарядов давал ясно понять, что где-то идет бой. Переборов нахлынувшие тревожные чувства, он крепко заснул.
 

Утро для зенитчика началось с оглушительного крика, раздавшегося неподалеку. Выглянув из окопа он краем глаза увидел, как по проселочной дороге шла большая колонна военнопленных и некоторые призывали к сдаче тех, кто возможно остался жив на разбитых позициях. По обеим сторонам двигались конвоиры в немецкой форме, мимо проезжали мотоциклы и шла немецкая пехота. Еще вчера здесь были русские позиции, а теперь уже разгуливают гитлеровцы. Из леса разведчики выводили только что пойманных красноармейцев и они присоединялись к бредущей колонне. Лица отдельных пленных были перевязаны бинтами, других тяжелораненных несли на плащ-палатках. За спинами у некоторых солдат висели вещевые мешки. Несколько тысяч истощенных и покорных бойцов двигались медленно, будто смирившиеся со своей участью. Понимали ли они, что уходя в колонне пленных, они становятся врагами для той страны, за которую воевали, чувствовали ли в душе тот позор, о котором говорило руководство в приказах. Пережив танковые атаки и прорывы из окружения, их разум был затянут густым туманом изнеможения. Они понимали лишь одно – война для них окончилась. 
Около 9 часов вечера 24 мая 1942 года и Юрий Владимирович оказался в плену. Это решение далось ему тяжело. Как и многие, он не мог вынести в своем разуме мысли о сдаче в плен. Этот факт казался ему постыдным и немужественным. Несколько дней бывший зенитчик бродил по растерзанной боями местности и отчетливо понимал, что ему не выйти в одиночку из окружения. Произошедшее прошлым днем и ночью подталкивало его к мысли, что, наверно, и ему не избежать плена. Если тысяча воинов с оружием не смогла вырваться, какой шанс у него одного. Остаться в живых можно было только если сдаться в плен. Единственный вопрос, который задавало подсознание: «Как немцы поступят со мной?». Имея представления о немцах, как о ярых нацистах, ненавидящих другие народы и стремящихся поработить их, он боялся за себя и свою жизнь. В воображении всплывали яркие картинки, как он стоит на коленях перед гитлеровцем и просит милосердия. Осознание, что придется унижаться, убивало всякую мысль о сдаче в плен. Одновременно с этим он спрашивал себя: «Почему же все сдаются, а мне нельзя этого делать?». Он видел, что пленные несли с собой тяжелораненных, значит, немцы не убивают их и в какой-то степени милосердны. Но огромная доля сомнения все же мешала принять верное решение. Если он сдастся в плен и немцы узнают, что он доброволец, то расстреляют на месте. Значит, нужно уничтожить любое доказательство того, что он комсомолец и пошел на фронт добровольно. Так он и поступил, и это спасло ему жизнь. Прими тогда он другое решение, я бы никогда не увидел его и не услышал бы эту исповедь.
Признаюсь, мне было тяжело вообразить, что человек, сидящий возле меня, пережил вышеописанное. Для нас, людей цифровой эры, Великая Отечественная Война является чем-то далеким и нереальным и существует только на экране телевизора. Но заглядывая в глаза Юрию Владимировичу, как и он я слышал лязг танковых гусениц и видел в их отражении весь ужас, творящийся тогда, в мае 1942. В детстве мне вообще трудно было представить, что до моего рождения на земле что-то происходило. Но чем старше я становился, тем отчетливее понимал, что я как раз-таки и пропустил все самое интересное в мировой истории.


***
Тем временем котел продолжал медленно сужаться. Противник искусно маневрировал своими соединениями, взламывая нашу оборону, изолировал дивизии друг от друга и уничтожал по одиночке. Генеральный штаб советских войск потерял всякую надежду на спасение окруженных армий. Внутри же самого котла организованная оборона с каждым днем превращалась в неконтролируемую систему, стрелковые соединения приняли облик неуправляемой толпы. Битва была практически проиграна.
Русские войска начали массово вырываться из котла примерно 25 мая. На многие километры вокруг чувствовалось, как дрожит земля. Истерзанные боями в окружении танковые корпуса атаковали немецкую оборону, пехота в отчаянии опрокидывалась на вражеские позиции. Эти атаки были самым настоящим кошмаром, даже для немцев. Попытки русских вырваться из мешка остались в памяти у многих немецких солдат. Один из пехотинцев Вермахта был свидетелем этой агонии: «В ночь с 25 мая на 26 мая началось первое извержение. С чудовищным воем, в освещаемой сигнальными ракетами ночи, под резкие команды своих офицеров и комиссаров хлынули тесно сжатые русские колонны на наши позиции.
Мы открыли бешеный оборонительный огонь.
Неприятельские колонны поворачивают на север, натыкаются там на такой же огонь, но, несмотря на это, прорывают нашу тонкую линию, убивают и колют все, что стоит поперек их дороги. Спотыкаясь о трупы, они пробегают еще пару сотен метров и падают, наконец, под нашим огнем. Все, что остается живым, откатывается назад в долину Береки.
Спустя время кошмар возобновился: «Ужасающий крик и рев возвестили о новом извержении. В мерцающем свете сигнальных ракет было видно, как они идут. Плотной массой, передние ряды тесно сомкнуты, в сопровождении танков».
Командующий танковой армией, генерал Клейст, побывал на том месте, где русские армии шли на прорыв. Впоследствии он писал: «… на поле боя везде, насколько хватало глаз, землю покрывали трупы людей и лошадей, и так плотно, что трудно было найти место для проезда легкового автомобиля».

Так закончилась одна из самых трагичных страниц Великой Отечественной войны. Просчеты командования привели к катастрофе, масштабы которой до сих пор необъятны для историографии. Все армии, оказавшиеся в Харьковском котле, так и не сумели вырваться и были вынуждены сдаться. Число пленных достигало почти 240 тысяч человек. Это была самая настоящая трагедия, открывшая немцам путь по донским степям, к Сталинграду.

 ***
Легкая дрожь в теле вернула меня в настоящее. Выжженная земля исчезла и вокруг снова высились книжные шкафы, заполненные сотнями книг. Покупатели сновали в разные стороны, маленькие дети беззаботно бегали из зала в зал и смеялись. Харьковский котел остался где-то далеко позади, за плотной стеной семи десятилетий. Юрий Владимирович сидел возле меня и смотрел перед собой. Мы оба молчали. Я понимал, что рассказывая мне о своей молодости, он снова переживал тот страх на разбитой зенитной батарее, вновь увидел вдалеке немецкие танки и крики умирающих солдат. Много лет он старался понять: правильно ли он поступил тогда и не подвел ли он своих товарищей. Остался ли жив Василий Трещатов, вернувшийся в ту ночь на позицию за выжившими. Где они все, его боевые друзья, вырвались ли они из котла? После той роковой ночи он ничего не знал о них и никогда больше не видел. 
Юрий Владимирович вернулся туда лишь однажды, в шестидесятых годах. Его взору снова предстала до боли знакомая Лозовенька, с теми же домами. Здесь практически ничего не изменилось за прошедшие 20 лет, только линии электропередач разрезали своими проводами сельские улочки. Стоя на равнине и вдыхая свежесть зеленых лугов, он снова и снова возвращался мысленно в ту ночь, когда отпустил Васю Трещатова в ночной мрак. Какая-то недосказанность сверлила сознание все эти годы, словно он не выполнил нечто важное в своей жизни. Но вот, отшумели семидесятые, промчались восьмидесятые и за поворотом времени исчезли девяностые. Наступил 21 век! Юрию Владимировичу уже 93 года, он автор двух книг о войне… о своей войне! Я смотрел на него и понимал, что он нисколько не жалеет о принятом решении, ведь оно спасло ему жизнь. Насколько мне известно, у него есть сын и дочь. И как оказалось, мы с ним почти соседи – живем рядом.

Неожиданно у меня зазвонил рабочий телефон. Мне необходимо было спешно вернуться в свой зал. Антон сообщил, что одна покупательница срочно требует администратора.
-  Простите, мне надо идти работать! – Сказал я Юрию Владимировичу.
- Да, конечно, не смею вас задерживать. – Он улыбнулся.

 На всех порах, маневрируя в людском потоке, прибегаю в свой зал. Возле одной из наших касс стояла миловидная женщина и держала в руках альбом для рисования. Уголки ее ярко накрашенных губ смотрели вниз и я понял, что она чем-то недовольна. Как только я подошел, она начала говорить:
- Меня волнует, почему на ценнике написано 29 рублей, а кассир пробивает мне его по 39. Я хочу выяснить: почему вы так нагло обманываете покупателей? – Повышенный ее тон ясно давал понять, что обычным объяснением я не отделаюсь.
- Здравствуйте, - начал я, - такие проблемы иногда возникают, если…
- Мне плевать, что у вас за проблемы. – перебила она меня. - Я хочу его купить по цене, указанной на ценнике.
 -  Вы даже не дали мне договорить. Проблемы подобного рода действительно возникают, поэтому мы вам сделаем скидку и цена будет соответствовать ценнику.
- Спасибо! – Она резко изменилась в лице, улыбнулась и стала приветливой. Конфликт был исчерпан.
Тут к кассе подошел Антон:
- Леш, там к тебе пришли.
- Кто? – Удивился я, хотя предположил, что кто-то из моих друзей зашел в Торговый дом. 
Вдруг, за фигурой Антона, я увидел Юрия Владимировича. Он медленно шел через зал, в мою сторону, опираясь на палочку. Его лицо источало нежную улыбку, полную искренности и даже некой наивности. Он помахал мне и показал рукой, что ждет меня за столиком для покупателей. Признаюсь, мне было тяжело сдержать эмоции в этот момент, я улыбнулся и помахал ему в ответ. Душу кольнуло легкое чувство робости. Я закончил все дела с кассой и незамедлительно подошел к Юрию Владимировичу. Увидев меня, он тут же начал говорить:
- Простите, я забыл узнать, как вас зовут? – спросил он меня.
- Алексей!
- Ох, в том зале тоже есть один Алексей. Теперь у меня два друга Алексея. – С этими словами он протянул мне руку. 
 Я предложил Юрию Владимировичу сфотографироваться на память и он не отказал. Антон принес фотоаппарат и мы с ветераном сели рядом. Глядя в объектив, я старался вновь прокрутить в сознании все рассказанное мне этим человеком и гордился, что жал ему руку и сижу рядом. Спустя секунду нас осветила яркая вспышка.